Он толкнул ее локтем, она загоготала.
Покурив, спустились вниз, и только выпили еще по стакану, как пришла жена Жаркова.
— Ну и как, Лен? — спросил Жарков.
— Да никак. Нашей врачихи нет, а та, с семнадцатого участка, только глазами хлопает: к хирургу, к хирургу…
Ковалев вежливо поздоровался. Жена сказала Жаркову:
— Хоть бы поели чего… — Ушла за шкаф, загремела посудой.
Жарков схватил на руки дочку. Полная, бледная, с жидкими волосиками на розовой макушке, она серьезно смотрела на Ковалева.
— Что, Ксюша, ручка ва-ва? — спросил Жарков.
Ксюша показала на Ковалева пальцем, произнесла что — то непонятное. Скосила глаза и сморщилась.
Жарков посадил Ксюшу на колени.
— Наливай.
Ковалеву стало муторно. Он сказал:
— Ты извини. Я пойду.
— Куда? — удивился Жарков. — Еще на два раза хватит.
Лена вышла из-за шкафа, поставила на стол тарелку с хлебом, еще одну — с нарезанным салом и третью — с солеными помидорами.
— Ребенка не урони, — сказала она.
— Ну, чего ж я!.. — ответил Жарков. — Не пьяный же.
— Сколько ей лет? — спросил Ковалев, чтобы не молчать.
Лена быстро взглянула на Ковалева, на мужа и сказала:
— Много.
Отняла ребенка у Жаркова.
— Много нам, да, Ксюша?
Потом пошла к дверям:
— Мы пойдем в коридор, погуляем…
Выпили еще. Ковалев пожевал безвкусное пресное сало.
— Эх, — вздохнул Жарков. — Надо бы добавить, да нечего… А?
— Угу, — согласился Ковалев.
— Эх! — еще горше вздохнул Жарков и уронил голову на руки.
— Ты чего?
— Сейчас, сейчас… — ответил Жарков.
Ковалев поднялся, взял пальто и шапку.
— Три года ей, — сказал Жарков, подняв голову.
— Кому? — не понял Ковалев.
— Ксюше…
Ковалев все не понимал.
— Три года. А она еще не говорит… — Глаза у Жаркова были совсем пьяные, и язык уже заплетался. Он снова уронил голову, а Ковалев выскочил за дверь.
На площадке черной лестницы по-прежнему курила Танька.
— Привет, — сказала она. — А где Жаркова забыл?
— Дома.
— А-а… Уже нажрался, поди? Ему много не надо.
— Ну.
Молча покурили, посидели. От окна дуло и Ковалев подложил под спину пальто.
— Выпить хочешь? — спросила вдруг Танька.
— Угу.
Танька слезла с подоконника и растворилась во тьме. Минуту спустя появилась, сунула в руку Ковалеву стакан. Ковалев нюхнул.
— Пей-пей. Это водка.
— Угу. Спасибо.
Ковалев выпил, оставил Таньке. Она проглотила ее как воду, поставила стакан на подоконник.
— А я тебя знаю. Ты на втором курсе учишься, да?
— Угу.
— Н-да… Разговорчивый ты, ничего не скажешь. У вас там, на втором, все такие?
Этажом выше внезапно зазвенела гитара. Противный мужской голос завыл:
— Не бради-ить, не мять в кустах багр-ря-аных лебеды и не искать следа-а-а, со снопом волос твоих овся-аных отоснилась ты мне навсегда!..
— Это Боба, — сказала Танька. — Знаешь Бобу?
— Нет. Он кто?
— Козел.
— А-а…
В голове уже пошумливало, плескались волны и мозги качало килевой качкой.
— Скучно с тобой, — сказала Танька. — Хоть бы анекдот, что ли, рассказал.
— Угу, — согласился Ковалев.
Сверху донеслись яростный мат и треск, будто рвали одежду. Потом — вопль и снова мат.
— Ишь… — начала было Танька, но не договорила: кто-то большой и тяжелый скатился по лестнице. Из тьмы показалась широкая бледная рожа со свернутым набок носом.
— Хто? — заорала рожа страшным голосом. — Хто тут??
— Это мы, Боба, — сказала Танька.
Боба бессмысленно покачался, подумал и вдруг с криком: «А чо ты, мальчик?!» — ринулся наверх.
— Свинья, — сказала Танька. — Вечно он вот так: первым выступит, а потом кричит, что зарежет.
Ковалев кивнул.
Танька вздохнула.
— Ну ладно. Пойду. Знаешь, где моя комната? В конце коридора налево. Так что заходи.
— Угу, — сказал Ковалев.
Когда она ушла, он прижался щекой к оконному стеклу. Отсюда открывался вид на темную дымящуюся помойку. Подслеповато светил одинокий фонарь. В общежитии напротив горели все окна. «Народу-то сколько, — подумал Ковалев. — И всем, наверное, тоскливо и тошно…».
Ему захотелось обнять весь мир, приласкать, успокоить. Но — руки коротки, подумал он.
Наверху Боба опять завыл про любовь. Ковалев сполз с подоконника и отправился гулять по общежитию.
В одной из комнат шибко кричал ставший вдруг очень модным Макаревич. Ковалев открыл дверь. В комнате было темно, на кроватях тесно-тесно сидели люди. Посреди комнаты моргал красным глазом магнитофон.