Обхватив голову руками, он старался говорить медленно и доходчиво, но мысли путались и сбивались, и уже спустя минуту он не мог вспомнить, о чем говорил. Переживал, что не может все объяснить как надо.
В курилке к Ковалеву подошел деревенского вида парень.
— Я тебя знаю, — сказал он.
— Хорошо, — кивнул Ковалев. — А откуда?
— А ты в ансамбле играл. На гитаре. Да?
— Нет. Не играл. Ну, разве только по пьяне.
— Врешь, — задумчиво сказал парень и отошел.
Тут все всегда врали.
Ковалев поглядел на себя в зеркало, что висело в коридоре. У него отросла борода, волосы доставали плечи. «Ну, натуральный хиппи. Точно, на Джона Леннона стал похож».
Снова вызывал доктор. Сидел среди кукольных теремов из спичек и ласково улыбался. Ковалев в такой обстановке терял бдительность.
— Как наши дела? — целебным голосом спрашивал доктор.
— Худо, — ответствовал Ковалев. — Шизеть начинаю. Кормят парашей. Ложки грязные полоскать надоело…
— Гм-да… — кивал доктор. — Вы, как я слышал, стихи пишете?
«Это откуда он слышал? — удивлялся Ковалев. — С мамочкой, что ли, пообщался?».
— Угу. Писал. В далекой юности.
— Может быть, прочтете что-нибудь?
Ковалев с готовностью соглашался и читал заунывным голосом стихи про покойников, могилы и разбитое сердце.
В кабинет неслышно вполз другой врач — с бородкой, в очках, припадающий на одну ногу. Подсел к первому и заслушался.
— «За рекой собака воет — будет, знать, покойник. С похмелюги тычусь молча мордой в подоконник»…
Тот, с бородкой, глядел бирюком.
— И давно пьете? — спрашивал отрывисто.
— Давно… Лет в двенадцать, помнится, в первый раз нарезался. Дома. Когда гости ушли, а на столах недопитое оставили.
— Гм-гм… И часто?
— Да не то чтобы… Но бывает.
— Гм-гм… — мычал очкастый. — Ну, а учеба вам нравится?
— Да ну ее, — махал рукой Ковалев.
— Ну, а с преподавателями как отношения? С сокурсниками? — не отставал доктор, посверкивая очками.
— Нормальные, чего там…
— Не обижают вас, нет?.. — Голос доктора становился предательски вкрадчивым.
— Это как?
— Ну, не знаю. Козни, может, какие-нибудь строят за спиной, смеются вслед…
«Ну, ты даешь, кувшиное рыло, — не к месту подумал Ковалев. — Вот как они тут, черти, диагнозы ставят!».
— Насчет козней не знаю. Но на первом курсе одному в ухо заехал. Ну, и он мне, конечно…
Доктора переглядывались.
— А бывает так, — делал очкастый последний заход, — что вот вдруг ярость охватит, злоба, и кого-нибудь стукнуть хочется?
— А как же, — соглашался Ковалев, начиная злиться. — Иногда прямо убить охота!
— Кого же? — оживлялся доктор.
— Да хоть вас, например, — ответил Ковалев, глядя в потолок.
Хромоногий торжествующе глянул на коллегу, сказал победно: «Вот!» — и вышел.
Ковалев с облегчением перевел дух.
Доктор сочувственно посмотрел на него, покопался в бумагах на столе.
— Ну, ладно. Тут к вам на свидание особа одна просится… Не знаю даже, как ей и ответить.
Ковалев молчал, ждал.
— Как вы на это смотрите? — доктору мешало что-то, он мялся, недоговаривал, и вроде что-то другое было у него на уме.
— Ну, как смотрю… Разрешите — спасибо, нет — тоже ладно.
— Гм!.. — доктор опять покопался в бумагах. — Хорошо. Я, правда, уже разрешил…
«Во! Вот это человек! Не то что тот, хромой…» — думал Ковалев, выходя из кабинета.
Когда уже смеркалось, перед ужином, Ковалева позвали. Он надел пальто, сестра провела его к выходу через несколько дверей. Выпустила на улицу, сказав:
— Запущу, когда позвонишь, — и показала на кнопку звонка у двери.
Ковалев увидел Ирку. Она стояла на дорожке, боком к нему, черная на фоне красной, залитой закатным светом, стены. Глядела искоса.
Он удивился. Надо же, нашла. Как обещала…
Она все стояла, ждала; может быть, думала, что он кинется к ней навстречу, или скажет что-то, или заплачет, на худой конец, — мало ли, псих же. Но он молчал, оглядывал маленький дворик, со всех сторон окруженный высокой — до неба — красной кирпичной стеной. Деревья, кусты в снегу, дорожка к железным воротам.
— Ну, здравствуй, — сказала она наконец.
— Здравствуй, Ира.
И опять замолчали. Она ждала чего-то, а он глядел вокруг, топтался на крылечке, вдыхая свежий воздух.
— Что с тобой? — спросила она.