— Она не понимает, что ты имеешь в виду, — заметил Кеннет.
И я действительно не понимала. Следующий его вопрос тоже ничего не прояснил:
— У тебя идет из пизды кровь? По несколько дней каждый месяц? — спросил он.
При одной мысли об этом я задрожала от страха. Прежде чем я успела возразить, Анджела ответила за меня:
— Ей явно невдомек, о чем мы толкуем. И впрямь повезло.
— Возможно, это ненадолго, — сказал Кеннет.
Я услышала, как церковный колокол в деревне прозвонил двенадцать: пока он отбивал время, все мы сидели молча.
Лицо Кеннета побагровело, хуй на животе вздулся. Кеннет встал и, держа его в руке, подошел и склонился надо мной. Отпустив мои ноги, Анджела спрыгнула с кровати и, схватив его за плечи, оттолкнула от меня.
— Только не испорть все, любимый. Потерпи. Нам еще никогда так не везло. Верь своей Анджеле, Кеннет, любимый.
Он проворчал что-то сквозь зубы, выпрямился и поправил на себе халат.
— Когда настанет час, — сказал он, — она прочувствует все по-настоящему.
После этого они отправили меня в мою комнату, я ушла туда голая и ошеломленная и уселась в темноте на стул. Дверь осталась приоткрытой, и в оцепенении я слышала, как они часто дышали и боролись, точно вступив в какую-то молчаливую схватку. Я не прикрыла свое голое, дрожащее в ознобе тело, и, зайдя пару часов спустя в мою комнату, они обнаружили, что я свернулась калачиком на стуле и не то сплю, не то бодрствую. Кеннет встряхнул меня. На бедрах у него висел тот же толстый кожаный пояс, а на Анджеле — ее непристойная игрушка, которую поддерживали белые кожаные подвязки и черный пояс, туго затянутый на узкой талии.
Не знаю, что они собирались сделать вначале. В руках у Кеннета был мой дневник. Он зачитал что-то из него вслух. Оба рассмеялись, а затем вдруг перестали хохотать.
— Допиши, — сказал он. — Сядь за стол и допиши.
Анджела уставилась на меня. На лице у нее появилось мечтательное выражение. Затем она с горящим взглядом вновь обратилась к Кеннету на иностранном языке.
— Пиши, — сказал он. — Последнее слово было «подушка». Запиши все-все. Мы обеспечим тебя всем необходимым.
Я пишу. Кеннет засунул мне хуй в левую подмышку и наблюдает за тем, как я пересказываю все эти ужасы, ужасы, ужасы. Мой дневник осквернен навсегда — осквернен, осквернен, осквернен, и всякий раз, когда при этой страшной мысли я перестаю писать, Кеннет щиплет ногтями мне кожу на спине, и это нестерпимо больно. Я так устала.
— Довольно, — говорит он. — На этом можешь остановиться.
Но мой дневник? Он осквернен.
— Если у тебя хватит глупости показать это матери, ты лишь доставишь ей удовольствие. Но пока остановись. Больше ни слова. Побереги себя до завтра. Тогда и продолжим.
Проснувшись, я по-прежнему сидела за столом, обхватив голову руками, и не могла понять, где я. Едва собравшись с мыслями, вспомнила про дневник. Трепеща при одной мысли, что кто-то мог его увидеть, я зажгла лампу и, все еще голая, принялась в отчаянии обыскивать комнату. Дневника нигде не было.
Наверное, Кеннет или Анджела унесли его с собой, поскольку из потайного ящика в столе пропал также ключик. Хотя мои поиски оказались напрасными, я решила выяснить все наверняка. Надев пеньюар, попробовала дверь, ведущую в комнату Анджелы, но она была заперта. Заплакав в страхе и изнеможении, я заколотила в нее что было мочи, но — тщетно. Я поняла, что все средства исчерпаны. Я ужасно устала и уже не волновалась о том, что могло произойти завтра: рухнула на кровать и проспала до тех пор, пока мисс Перкинс с трудом не разбудила меня перед самым последним ударом гонга, приглашающим к завтраку.
Смутно помню, как прошел день.
Дорогая мамочка заметила, что, несмотря на все старания, мне так и не удается перебороть рассеянность.
Это мигом привело меня в чувство, и я изо всех сил попыталась прогнать туманные, жуткие видения, встававшие перед глазами при воспоминании о ночных событиях.
Когда я утром зашла к маме, она обратила внимание на мою бледность. В ту же секунду мне захотелось броситься к ее ногам, рассказать о том, что со мной случилось, и вымолить прощение. Однако я не решилась — уже согнула колени, собираясь преклонить их, но так и не смогла. Мне было невероятно стыдно, и я не находила слов, чтобы поведать маме о тех ужасах, в которых была вынуждена участвовать. Я пыталась опуститься на колени, но так и не смогла. Тогда я осознала, что нахожусь в безраздельной власти Кеннета и Анджелы.
Взамен я солгала дорогой мамочке, сказав, что меня мучили кошмары и мне плохо спалось, а затем ушла, заверив ее, что чувствую себя хорошо — только голова чуть-чуть болит.