Обреченность конечных существ подталкивает их к собственному пределу. И этот предел разрывается. (Отсюда — душераздирающий смысл любопытства!)
Лишь малодушие и изнурение держатся в стороне.
Склоняясь над пустотой, в глубине души ты догадываешься об ужасе.
Со всех сторон приближаются другие разорванные тела, болеющие вместе с тобой таким же ужасом, таким же влечением.
Щель под платьем поросла волосами. В пустоте, открытой смятению чувств, игры света превосходят наслаждение, заставляют содрогнуться.
Отчаянная пустота наслаждения, без конца побуждающая нас бежать за пределы самих себя — к отсутствию, была бы невыносима без надежды. В некотором смысле надежда обманчива, но никто не поддался бы влечению пустоты, не замешайся тут видимая противоположность.
Пустота во время транса — еще не настоящая пустота, а вещь, или символ небытия, коим является скверна. Вызывая отвращение, скверна образует пустоту. Пустота обнаруживается в ужасе, которого не превозмогает влечение — или превозмогает, но плохо.
Истина, самая суть отчаяния разврата, является гнусной его стороной, вызывающей отвращение.
Образ смерти, которым служит скверна, предлагает существу пустоту, вызывающую отвращение; скверна образует вокруг себя пустоту. Я бегу от нее со всею силой отчаяния, но не только моя сила, а также мой страх[41] и трепет бегут от нее.
Небытие, которого нет, не может отделиться от знака…
Оно не могло бы притянуть нас без него, поскольку небытия не существует.
Отвращение, страх[42] — вершина эротической жизни в миг, когда желание рождается от того, что внушает страх[43], и вызывает тошноту: страх[44] оставляет нас на грани обморока. Но знак пустоты (скверна) способен вызвать не только обморок. Соединившись с соблазнительными красками, он должен смешать ужас с обмороком, дабы удерживать нас в тревоге, чередуя желание и тошноту. Половой орган связан со скверной: он служит отверстием для нее, но становится объектом желания, если нас восхищает телесная нагота.
Ты молода и красива, твой смех, голос, свежесть притягивают мужчину, но он ждет лишь той минуты, когда наслаждение, подражая в тебе муке, приведет его на грань безумия.
Твоя нагота, прекрасная, преподнесенная — безмолвие и предчувствие бездонного неба, — похожа на ужас ночи, бесконечность коей она обозначает: то, что не может быть определено, — и то, что поднимает над нашими головами зеркало вечной смерти.
Жди от любовника страданий, устраняющих его самого. Любой человек — лишь способность раскрыть в себе пустоту, которая его уничтожит. Исступление требует бунта и злобного упрямства, одновременно циничного, нежного, игривого и всегда на грани тошноты.
Эта игра обольщения и страха[45], в которой пустота, выбивая почву из-под ног, без конца предается избытку радости, и где прекрасная видимость, напротив, обретает смысл ужаса, способна связать вместе эти противоположности. Плотские существа, то одетые, то обнаженные, обреченные служить друг другу миражом, а затем разрушать эти миражи, разоблачать тревогу, скверну, смерть, пребывающие в них, погибают из-за игры, которая играет ими и предает их невозможному. Твоя любовь становится твоей истиной, если предает тебя тревоге. И желание желалось в тебе лишь ради обморока. Но если кто-то другой пред тобою действительно несет в себе смерть, если его способность притягивать заводит тебя в темноту, на миг отдайся без остатка ребяческому исступлению жизни: отныне у тебя есть лишь порванные платья, а твоя грязная нагота предназначена для пыток и воплей.
Два существа выбрали друг друга для сексуальной катастрофы, следуя самым сильным влечениям. Лишь в них возможное полностью участвует в игре. Требуется больше силы; красота, сила и мужество — признаки обморока. Но мужество — поверхностная добродетель: необходимо, наконец, погрузиться в ужас бытия.