(ему видится, как он, еще мальчиком, залез в пересохший колодец, посмотреть из него на небо)
(«просыпается»)
Ты ведь знаешь простых людей, с самого детства они учатся, страстно учатся воздвигать из всякого рода осязаемых благ и привязанностей стену между собой и бедствиями.
А потом сквозь нее не пробиться ни нам, священникам, туда, тем более сквозь собственную стену, ни им, пастве, сюда, поближе к Богу...
(спокойно, даже ласково)
Простые люди... Мир внешний - «тьма», стон, плач и скрежет зубовный, о котором ты говорил, от которого ты их спасаешь - это их мир, они его создают. Он не так уж невыносим для них, в нем есть место простому, «доступному» счастью, наслаждению, пусть это «пища животных», они её сами добывают. То, что они создают, пугает их меньше, чем-то, чего они сами не создавали, чего они не знают. И из-за этого они согласны терпеть бедствия.
Они еще поборются за то, что создали...
(с усмешкой)
Ты бывал, конечно, в Египте. Мне показали одну надпись, выдолбленную на стене Храма, очень удобно, не то, что мы, носимся с табличками. Только кто это понимает... Конечно, она для чтения душой и, если это вообще можно произнести, то: «разорванная «цепь» опасностью обернется, когда духовно слепые... возрождение Свыше...»
...Возможно, я и не совсем переврал ..., по-моему, похоже...
В то же время, я бы назвал их религию предельно овеществленной. Они в могилу с умершим кладут все его богатство, оставляют знаки его положения в обществе, чтобы он мог воспользоваться всем этим в Царстве мертвых, ничего не пропадает.
Вот образец гармоничного перехода от Царства Земного к Царству Небесному.
Пилат (с иронией):
Да ты философ, Каиафа...
Иисус (смеется):
Эта религия всем хороша, кроме одного: это заблуждение.
Каиафа:
Можешь не доказывать. Я тебе верю, я вообще верю всему, что ты говоришь. Но твоя вера никогда не станет религией. Она слишком легка для этого. Она входит в душу быстрее и легче, чем дуновение ветерка входит в листву деревьев. Она бескорыстна, и она не пробуждает страха, единственного, что заставляет людей повиноваться. Она освобождает от страха.
Я не говорю о таких людях как ты, их слишком мало, чтобы брать в расчет, когда речь идет о «спасении» целых народов, нам достаточно и надежды.
И ты просишь слишком высокую цену, ты призываешь отдать и душу и всю свою жизнь Богу, эта жертва больше той, какую можно поместить на самый большой жертвенник, а они привыкли торговаться. Священники тоже торгуют, это способ приспособиться к человеческой природе.
Религия пугает, карает и торгует спасением.
Отяжели свою «веру» страхом, позволь им платить за «спасение» среднюю цену, и ты создашь новую религию. Тогда я сам стану твоим первосвященником.
(понимает, что сказал бессмыслицу)
Ты этого, конечно, не сделаешь, но я думаю, они и сами справятся.
Иисус (с улыбкой):
Меня утешает то, что истинная вера как легко вошла в мою душу, так и после моей смерти будет легко входить в души людей. Незримо она будет пребывать там до срока, и всегда будет брать верх в самую последнюю минуту, а этого уже достаточно. Это триумф Господа нашего. Я уже чувствую ликование каждого, и твое тоже, брат мой. Я уже не от мира сего. Мне слишком мало осталось жить на Земле.
Пилат (Каиафе, с ухмылкой):
Сейчас даже я могу «предсказывать». Вы замахнулись на Божественную волю. Твое «государство», Каиафа, будет разрушено, народ рассеян по Земле, и будет так до тех пор, пока всем государствам не станет очевидно, почему это произошло. Долго же будет разноситься весть, мой бедный Каиафа.
Каиафа (опять с убийственным безразличием):
Пусть будет, как будет. Остановить все не в моей воле. Я лишь один из многих, кто облечен властью.
(ухмыляется со вздохом, мотает головой, поправляет себя)
...раздавлен властью.
Уходит.
Пилат (остается с Иисусом наедине, не выдерживает молчания):
Похоже, все идет к тому, что я должен завтра отдать тебя на смерть...
Иисус (улыбается ему):
Ты взял на себя власть, но ты не властен над моей участью.
И тем более греха на тех, что схватили меня, а затем отдали в твои руки.
А там, на все воля Божья.
Уходит спать.
Пилат (остается один, прозревает на время, отворачивается, смотрит сквозь стены, вдаль, в сторону своей родины):
Много сделает Рим, чтобы искупить свое бессилие сейчас. Но всегда будет ему мало.
(Ночью ему снится, как его, мальчика, отец, надев ему на голову свой шлем, катает на своей лошади по кругу, улыбаясь и подавая пример, и на лице его морщинки выдают характер иронического склада. Он просыпается, все еще испытывая желание стойко высоко держать голову под тяжелым шлемом)