Удивительно, но, скорее всего, эта простая мысль не приходила в голову крестьянину.
— Говорю же, Самокат его зарезал.
— Самокат и меня хотел убить, — попытался объяснить я, — но он ведь это делал не сам по себе. Ему так приказали. Так что главная вина не на нем, а на том, кто отдал приказ.
— Как это? — не понял Нестеренко. — Кто ж такое приказать может?
Следствие с причиной у него явно не сходились. Не хватало способности к абстрактному мышлению.
— Самокат у вас в тюрьме чем занимался?
— Сидел, — коротко ответил он. Пришлось расширить вопрос:
— Его сажали к неугодным арестантам, и он их убивал?
— Ну.
— Значит, и твоего Ваню он мог зарезать не по своей воле, а потому, что ему начальство велело.
— Так зачем сына-то было убивать, кому он мешал?
— Вот это и нужно выяснить! Поэтому пошли к полковнику, он-то наверняка знает.
Надзиратель задумался и начал замедлять шаг, пока совсем не остановился.
— Так выходит, я Самоката зря убил?
Вопрос, как говорится, получился хороший. Вот только ответить на него однозначно было невозможно. Это кому как: око за око, или ударят по правой, подставь левую. Пришлось уйти от прямого ответа и оценки:
— Пойдем лучше к Прохорову, у него все и узнаем.
— Если это он, — даже задохнулся Нестеренко, — так я ж его! Он главный в следственной части!
— Успокойся, если доберемся до него, он нам все расскажет, никуда не денется!
Глава 15
Все гениальное, как известно, просто, вот, к сожалению, не все простое бывает гениально. Это подтвердилось уже спустя час, после моего побега из Бутырской тюрьмы. Сначала у нас все проходило как по нотам: мы с надзирателем без труда добились от недовольного неурочным приходом гостей дворника Абдулки и начали требовать, чтобы он пустил нас в шикарный вестибюль казенного дома министерства внутренних дел.
— Чего в ночь шляться? — спросил он.
— Их высокоблагородие приказали, — сказал в своей краткой манере Нестеренко.
— Спят он. Зачем ходит туда-сюда?
— Тебе что за дело, сказано, приказали прийти, значит нужно слушаться.
— Ходит туда-сюда, — проворчал Абдулка но перечить не решился, открыл дверь и посторонился, когда мы вошли.
Мы молча поднялись на бельэтаж, к квартире полковника Прохорова. Надзиратель несколько раз провернул ручку механического звонка. В ночной тишине было слышно, как внутри звякал колокольчик, нам долго никто не отпирал.
— Спит, поди, Митрич без задних ног, — сказал Нестеренко, — поди, его добудись.
Он опять покрутил ручку. Дверь, наконец, открылась. Мы вошли в просторную прихожую, отделанную дубовыми панелями. Старик слуга, со свалявшимися со сна седыми бакенбардами и наброшенной на плечи старой офицерской шинелью без погон, видимо, тот самый Митрич, подслеповато щурился на нас:
— Чего-то не признаю, кто вы есть такие. Вам чего, служивые ?
— Это я, Митрич, Нестеренко, нам к их высокоблагородию.
— А, теперь разглядел, а это кто с тобой?
— Тебе-то какое дело, — рассердился надзиратель. — Что ты всегда кишки мотаешь! Сказано тебе, полковник приказал привести солдатика. Иди, доложи.
— А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.
Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.
— Шляются, шляются, ни минуты покоя, — бормотал он.
— Пойдем, — сказал Нестеренко, — посмотрим, что из этого выйдет.
— Сейчас, — сказал я и первым делом перерезал у телефона, висевшего возле входных дверей провод. Так оно будет спокойнее.
Мы перешли из прихожей в большую комнату, скорее всего, холл, куда выходило несколько дверей. Полковник жил с размахом, явно не по чину: везде была дорогая, сколько можно было судить в полутьме, мебель, на стенах висели картины в массивных, золоченый рамах. Не казенная квартира старшего жандармского офицера, а филиал дворцового музея.
— Вот его спальня, — указал надзиратель на одну из дверей.
Я осторожно ее открыл, мы вошли в освещенное маленьким ночничком помещение. Сразу понять, что здесь к чему, было невозможно, и я на цыпочках пошел к наиболее вероятному месту обитания хозяина — огромной кровати под балдахином, Она стояла почти в середине большой, задрапированной материей комнаты, чуть сдвинутая от центра к дальней от двери стене.
Я отвел полог балдахина и посмотрел, там ли полковник Прохоров. Разглядеть в бледном кружеве постельного белья и комьях вспененных подушек его голову сразу не удалось, но то, что какой-то человек определенно в постели лежит, я увидел.
— Господин Прохоров, — позвал я и потянул за край пухового одеяла.
Вдруг под потолком вспыхнул яркий свет и одновременно вскрикнул Нестеренко. Я резко обернулся. Недалеко от надзирателя стоял сам Прохоров, но не в черном мундире, в котором я видел его на допросе, а в ярком шелковом халате с китайскими драконами, отделанном золотистой шнуровкой, и целился в меня из нагана.
— Я вас уже давно поджидаю, господин студент, — насмешливо проговорил он. — Где это вы так долго гуляете? Ветер свободы вскружил вам голову?
Первая мысль была: Нестеренко заманил меня в ловушку. Я быстро на него взглянул. Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.
Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей. Я не смог оценить его актерские способности и не пал к ногам в театральном раскаянье. Сказал спокойно и уверенно, как будто предвидел именно такую встречу:
— Очень хорошо, что вы не спите. У нас к вам есть серьезный разговор.
Прохоров, ожидавший определенной, задуманной им реакции, от неожиданности немного смешался и посмотрел на меня уже не таким, как раньше, гоголем.
— Я уже все знаю, господин студент! Вы не поняли, против кого решили бороться! Я предвидел и предусмотрел все ваши мысли еще до того, как они пришли в вашу пустую голову!
Говоря о своих необыкновенных способностях, он распалялся и раздувался от гордости. Скорее всего, самооценка и самоуважение у него были необыкновенно высокие. Оспаривать или доказывать обратное было совершенно бесполезно. Подобные люди высшее счастье видят именно в пребывании в сладостном заблуждении на свой счет. Поэтому я сразу же перешел к сути:
— Меня интересует, почему вы приказал убить сына надзирателя Нестеренко?
Теперь уже я несколько озадачил хозяина. Он ожидал совсем другого вопроса и разговора.
— Какого надзирателя? Какого сына? — вполне натурально удивился он. — Этого, что ли?
Мы оба посмотрели на застывшего у дверей Нестеренко.
— Я впервые слышу такой нонсенс, — не совсем внятно по-русски сказал он. — Нестеренко у тебя, что, есть сын?
— Был, ваше высокоблагородие, его зарезал Жорка Самокат.
— Самокат? Какой Самокат? Это Николаев, что ли? А я тут при чем?
— По вашему приказу, — начал блефовать я, — убили сына этого человека. Мы хотим знать, за что?
— Вы городите чушь, господин студент. Никакого Нестеренку я не приказывал убивать! Я вообще никогда не знал такого человека, — твердо сказал Прохоров.
— Сына моего, Ваню, в Бутырке, в камере Самокат зарезал, — медленно, как-то мучительно выговаривая слова, проговорил надзиратель, — а звали его, верно, не Нестеренко, фамилия у него была совсем другая, наша природная, Плотниковы. Иван Трофимович Плотников, студент Императорского московского технического училища. Помните такого, ваше высокоблагородие?
— Плотников, — повторил за ним полковник, — Плотников… это когда было?
— Позапрошлым летом.
— Нет, не помню. Столько людей. Всех не упомнишь. Он что, студентом был, как и вы, господин калужский мещанин Синицын? — спросил уже меня Прохоров.
Я кивнул. Теперь мы стояли, образовывая как бы равносторонний треугольник. У двери, ближе к окну, надзиратель, у противоположной стены полковник с направленным на меня наганом, и я посередине комнаты.