— Конечно, хочу.
— Я теперь его с собой все время ношу, — и матушка протянула писателю небольшой листок, явно вырванный когда-то из школьной тетради. Арсений Васильевич бережно принял его. Действительно, в верхней части была крупная надпись: «Могила Петруши», а внизу нарисована схема. Угадывалась река, рощица на противоположном берегу. Монастырь был обозначен большим крестом, кладбище несколькими маленькими, а могилка кружком, внутри которого была нарисована буква «П». Неожиданно писатель удивленно поднял брови и хмыкнул.
— Что такое? — заметила это матушка.
— Да так, показалось… Действительно, все четко. Так чья это бумага?
— Лев Борисович…
— Кто?
— Ну тот, известный энский краевед, который Ларису на лестнице окликнул, считает, что это бумага того самого милиционера, который умер от рака.
— Один из тех, кто хоронил блаженного?
— Да.
— Но ведь они все молчали. Разве не так?
— Молчать-то молчали, а совесть, видно, мучила. Лев Борисович вспомнил, что перед смертью милиционер тот несколько тетрадей своих воспоминаний передавал в музей. Наверное, в одной из тетрадей и был листок.
— Да, все логично. Я часто бываю в запасниках музея, там черт голову сломит.
— Арсений Васильевич! — матушка укоризненно посмотрела на писателя.
— Что такое? А, понимаю! Простите, больше не буду его упоминать. Выражение уж больно образное… Матушка, скажите, а что вы намерены делать дальше?
— Завтра еду к старцу Илие. Бог даст, благословит нам… Ладно, что об этом говорить? Завтра все видно и будет.
Но когда они шли от реки обратно в монастырь, женская натура матушки взяла свое. И она поведала о своих мечтах: перенести захоронение блаженного Петруши на территорию монастыря. Матушка даже место присмотрела — в нескольких шагах от единственного уцелевшего собора.
Над городом и обителью опускался вечер. Писатель любил эти выражения — «опускался вечер», «опускалась ночь». Как все-таки потрясающе образен русский язык! Кто видел, как в средних и северных наших широтах сгущаются сумерки — неслышно, тихо, даже как-то задумчиво, согласитесь, что более удачного выражения — «опускается вечер» трудно придумать. Матушка пошла по делам, которых у нее всегда было невпроворот, а Арсений Васильевич попросил разрешения побродить по кладбищу в одиночестве.
— Зачем спрашиваетесь? — даже обиделась матушка Евфалия, — здесь теперь ваш дом.
— Вы про кладбище? — улыбнулся писатель.
— Да ну вас! Вам бы все шуточки шутить. Я про монастырь наш.
— Извините, матушка. Просто иной раз без шутки жизнь совсем горькою становится…
— То-то и оно, — вздохнула монахиня, — всем хочется сладкого.
— А много сладкого — вредно. Ведь так?
— Все-таки вы неисправимы, Арсений Васильевич, матушка наконец-то не выдержала и улыбнулась. И мгновенно лицо ее преобразилось. Женщина будто помолодела.
— Стойте! — воскликнул Арсений Васильевич.
— Что такое?
— Улыбнитесь еще раз. Пожалуйста!
— Вы меня пугаете…
— Эх… У вас такая чудесная улыбка. Почему вы всегда нахмурены, сосредоточены?
— А чему радоваться, Арсений Васильевич? Узки врата спасения.
— Как чему? Тому, что Господь даровал нам эту жизнь, что терпит нас со всеми нашими грехами. Это я о себе, — оговорился он. — Что каждому из нас дано призвание и то, что мы делаем — нужно людям. Ведь это же здорово — быть кому-то нужным.
— Поэтому вы столько месяцев ничего не пишите…
— А потому что дурак. Неблагодарный дурак. Мне бы за каждый лишний день благодарить Бога, а я…
— Ну-ну, продолжайте, — матушка, не переставая улыбаться, смотрела прямо в глаза писателю, — мне нравится ход ваших мыслей.
— Так сказал же: неблагодарный дурак.
— Вот держите в себе это состояние, Арсений Васильевич. Будет уходить — вспомните эту минуту.
— Тогда и я вас прошу, матушка: не отпускайте.
— Кого?
— Улыбку.
— Что вы с ней ко мне привязались? Смотрите, а то рассержусь.
— Не рассердитесь, вы добрая. Просто я прошу вас быть такой, какая вы есть. Не надо соответствовать образу.
— Ну вы меня еще поучите.
— Почему бы и нет? Я же — дурак, только что сам признался в этом. А к нашему брату Господь особенно милостив.
— Опять смеетесь?
— Ничуть! Да и разве не у апостола Павла написано: «Радуйтесь!»
— Вот вы куда повернули… Ловки! У нас еще будет время об этом поговорить. Сейчас мне надо идти.
— А я с вашего позволения…
— Любите вы говорить, Арсений Васильевич. Какое позволение? Ну, конечно же, можно. Все можно.