Ангелы уходят не прощаясь

— Отцы, а можно я вам одну историю расскажу. Она всю мою жизнь перевернула. А чудо это или не чудо — судите сами.

— Пусть расскажет? — спросил отец Леонид Покровского.

— Пусть, — улыбнулся в ответ писатель.

— Ну, спасибо, отцы. Мне было тогда… Сколько же мне было? Где-то под сорок. На дворе времена, которые потом назвали застойными. Я жил… Да как все жил: работал, как двужильный, пил, погуливал. О смысле жизни, о Боге как-то не задумывался. И вот, после очередной поездки приехал я домой, как всегда — с деньгами, но никакущий. По традиции — отсыпаюсь несколько дней. И снится мне вдруг сон. Я иду по кладбищу, то ли сельскому, то ли какому-то старинному. Памятники все основательные, а не те, что был в моде тогда — железные пирамидки со звездами. Я вижу себя ходящим мимо этих могил, читающим надписи на памятниках. И вот подхожу я, который во сне, к очередной могиле и читаю: «Шапошников Георгий Федорович… родился… умер». И тут же просыпаюсь от ужаса: год рождения — мой, а дата кончины — ноябрь того самого года.

— А когда сон приснился? — спросил отец Леонид.

— В январе. То бишь мне оставалось меньше года.

— Ты так понял этот сон?

— А как же еще? Шапошников Георгий Федорович — это же я. Год рождения — тоже мой… Признаюсь, худо мне было. А потом как-то собрался и решил: ну, коли тому суждено быть, что на себе волосы рвать. Но прожить мне хотелось этот год по-человечески. Вы понимаете меня, отцы?

«Отцы» дружно кивнули в ответ. А Шапошников продолжал:

— Раньше я как жил? Дни мелькали, как минуты. Что дни — месяцы пролетали незаметно. А тут — я стал жить. Вы понимаете меня, отцы?

— И у меня такое было, — грустно отозвался Покровский, — и это такое счастье… А вот сейчас… прошло.

— О счастье я тогда не думал. Просто жил, стараясь успеть сделать все, что еще не сделал. Играл спектакли, много ездил по стране с выступлениями, отдал все долги… И наступил ноябрь. Странно, но чувствовал я себя как никогда хорошо. И когда пригласили меня в город Вязьму, я не стал отказываться.

— Хороший город, и люди там хорошие, — не удержался Покровский.

— А это где? — спросил батюшка.

— В Смоленской губернии.

— Точно, Арсений. В Смоленской. Как сейчас помню: там вокзал большой, наш поезд загнали в тупик — кроме нас по какой-то там линии целая делегация приехала. Сказали: часа три можете быть свободными, погуляйте по городу. В Вязьме я до этого не бывал, пошел куда глаза глядят. Буквально. И вдруг вижу — кладбище. Старинное. Храм стоит. Зашел в него, поставил свечку. Потом прошелся по кладбищу. Мраморные надгробия, кресты. Фамилии, имена, какие-то слова, типа, покойся с миром, дорогой супруг и отец. И вдруг… Не поверите, но у меня в глазах потемнело: на одной могиле читаю: «Шапошников Георгий Федорович». А самое главное — годы жизни…

В этот момент Георгий сделал мастерскую паузу. Нет, все-таки бывших актеров не бывает.

— Ну? — только и смогли выдохнуть слушатели.

— Год рождения, год смерти — как в том сне. Но с одной… маленькой поправкой — век был указан не двадцатый, а девятнадцатый.

— То есть…

— Правильно. Не тысячу девятьсот, а тысячу восемьсот. И оказался тот Шапошников каким-то чиновником средней руки. Вот такая история. Хотите, верьте, отцы, хотите, нет.

Отец Леонид перекрестился:

— Слава Тебе Господи, слава Тебе! Вот видите, как господь даже сон на благо для твоей души использовал. Вообще-то, святые отцы советуют со снами быть поосторожней, но в твоем случае, видимо, другого способа, чтобы остановить…

— Да ты говори, не стесняйся.

— А что говорить? Сам все понимаешь.

— Понимаю, как не понять. Я бы иначе действительно не остановился. Знаете, отцы, сколько перед моими глазами актерских судеб прошло. Казалось, все у человека есть — талант, красота, ум. А потом вдруг… Кто-то без ролей сидел годами и медленно неотвратимо спивался, а кто-то, наоборот, на разрыв был, но все равно с ним что-то происходило. А меня от того и от другого Господь уберег. Звезд с неба не хватанул, особой славы не было…

— И слава Богу! — неожиданно категорично отозвался отец Леонид.

Теперь уже перекрестился Георгий.

— … но и без дела не сидел и, считаю, в своей профессии состоялся. А теперь вот здесь…

С улицы донесся шум мотора. А уже через пару минут к честной компании присоединился Михаил. Обошлось без «штрафной», но отец Леонид и Георгий заставили его прочитать: «что-нибудь из Фета». Это было немного умилительно: деревенская изба, за столом — священник, писатель, артист и фермер. В отличие от других у фермера не было бороды, но были огромные, рабочие руки, широкое добродушное лицо и какая-то по детски доверчивая улыбка. И вот этот человек стал читать:

Шумела полночная вьюга
В лесной и глухой стороне.
Мы сели с ней друг подле друга.
Валежник свистал на огне.

И наших двух теней громады
Лежали на красном полу,
А в сердце ни искры отрады,
И нечем прогнать эту мглу!

Березы скрипят за стеною,
Сук ели трещит смоляной…
О, друг мой, скажи, что с тобою?
Я знаю давно, что со мной!

— Вот, такие стихи, — закончив читать как-то виновато произнес Михаил.

— Скажите, — Покровский даже подался вперед, — а почему вы прочитали именно это стихотворение?

— Не знаю. Правда, не знаю. Может быть… Мне вчера доски привезли. Много досок, я строительством помаленьку занимаюсь. Так пришлось потом полночи эти доски к дому перетаскивать.

— Не понял, Михаил. А днем нельзя?

— Да вы что? Сразу же украдут.

— Кто?

— Да свои же, соседи. Вот, сбился, о чем мы?

— О стихах, друг мой, — улыбнулся Георгий.

— О стихах… Таскаю я, значит, доски. Темно, ветер, березы скрипят…

— Понятно.

За разговором незаметно шло время. Покровский посмотрел на часы и ахнул: был уже четвертый час ночи.

— Народ, а мы не слишком…

— Ни о чем не беспокойся, Арсений, — вот так просто отец Леонид перешел на «ты» с Покровским, — тебе сейчас хорошо?

— Очень.

— Так давай ценить это. А выспаться — всегда успеем. Ты лучше…

— Что? Говорите.

— Утром заметил, что ты написал что-то. Стихи мы уже слушали, может, прозу послушаем?

— А к месту ли? — Покровский был в нерешительности.

— А по-моему лучшего места для первой читки не придумаешь. Мы не сентиментальные барышни, а серьезные мужики, деликатничать не будем, — говорил отец Леонид серьезно, но глаза его смеялись, — понравится рассказ — так прямо и скажем, не понравится — тоже не смолчим.

— А откуда ты, батюшка, знаешь, что это рассказ?

— Так ведь для романа листков маловато будет.

— Да и роман нам за ночь не осилить, — поддержал друга хозяин дома.

— Убедили. Правда, я не правил его, даже не перечитывал… Короче, он откашлялся, — «Фекла». Так рассказ назыается. И чтение началось:

«Самое первое воспоминание ее жизни: белые хлопья снега бьются в маленькое окошко, возникая из мрака, из пугающей темноты. Мама дышит ей в затылок и не хочет снимать с пальца широкое медное кольцо. В кольце отражается свет от лампы и мамино лицо. И ещё низкий скрипучий голос:

— Бедная девочка, руки как плети висят. Уж лучше бы померла, чем потом всю жизнь мучиться.

— А мне кажется, что правая стала лучше, может быть, ещё отойдёт? — робко, словно пытаясь уговорить кого-то, откликается мать.

— Дай Бог, дай Бог, невестушка, — заключает низкий скрипучий голос, и в избе снова воцаряется тишина, только хлопья снега без устали бьются в маленькое окошко.

Потом мама ей расскажет, каким горем для семьи стала внезапная болезнь девочки. До шести месяцев маленькая Феклуша росла абсолютно здоровой. И вдруг как-то ночью всех разбудил крик девочки. Кричала она несколько часов, будто раздираемая нестерпимой болью. А после затихла и оцепенела — полный паралич. Феклу носили к бабкам, фельдшеру, молились о её здравии в церкви. И случилось маленькое чудо: сначала отошла правая рука, затем пришли в движение шея и плечо левой руки. Все остальные части тела до конца Феклиных дней так и остались недвижимыми.
Но вот что интересно: у родных, соседей, односельчан язык не поворачивался жалеть это красивую, крепенькую, жизнерадостную девочку. Только однажды, когда семилетнюю Феклу отец вынес на крыльцо погреться на майском солнышке, проходившая мимо соседка — бабка Пелагея, сложив руки и, поддерживая подбородок большим указательным пальцем, запричитала: “Ой, бедная ты моя! И за что же тебе такое?! И как же ты жить будешь…”
“Как буду, как буду, — осерчала Фекла. — Разве ты не знаешь, что на всё воля Божья?“ — обиды у девочки проходили мгновенно, и вот уже бабка Пелагея, с трудом сдерживая улыбку, слушает рассуждения изо всех сил желающей казаться взрослой Феклы: “Знамо, жизнь трудная, но я мамке завсегда первая помощница. Малые на мне и прясть уже научилась. А ты, бабушка, такие глупости говоришь…”
И она не обманывала. В свои семь лет Фекла стала нянькой. Сначала для младших братьев и сестёр, затем для детей Прокофия и Василия, старших своих братьев, а после племянников пошли внуки. Семьи в те времена были большие и жили все под одной крышей. Так повелось издревле: сын приводил в дом жену, и уже будучи главой семейства, уважаемым на селе человеком, в то же самое время оставался послушным сыном. Невестки, снохи, сыновья, куча маленьких детишек, — но вот что удивительно: ссор, крика, обид не было. Чуть затлеет огонёк ссоры, как уже раздавался спокойный голос деда Ивана, главы этой большой патриархальной семьи: ” Василий, Пётр! Что это ваши жёны разгалделись? Али делать больше нечего? “ — и этих слов было достаточно, чтобы в избе вновь воцарилась тишина, а с нею и мир.
Одна из невесток деда Ивана, Вера, как приданное за собой принесла в новый для себя дом швейную машинку “Зингер”. Машинка была замечательная: лёгкая в управлении, надёжная, и Фекла, крепко подружившаяся с Верой, упросила ту научить её работать на этом механическом чуде. Все удивилась, как быстро Фекла овладевала швейными премудростями. И вскоре село Новоюрьево получило такую мастерицу, которой не было и в райцентре. “ Не оставил Господь, — утирала украдкой слёзы мать. — Будет у Феклушки кусок хлеба, когда мы с отцом умрём”.
А хозяин сам подошёл к Вере: