— А теперь — быстро: кто писал? Я жду.
Наступила тишина, которую в русском народе принято называть мертвой. Ее нарушил робкий голос Князева:
— Григорий Алексеевич, у меня два вопроса. Мы так и не поняли, о чем статья. Можно мы ее прочитаем сейчас? И еще, газета же областная, наверное, писал кто-то из их журналистов…
— Это ты свои мозги, Князев, давно пропил, а вот другие сразу все поняли. Я прав, Владимир Олегович? Только в глаза, в глаза мне смотрите.
— Понятно, вы Каа, а я бандерлог.
— Я глава Энского района, а ты борзописец, который ради красного словца не пожалеет и отца.
— Вот оно как. Ну что ж, в глаза так в глаза. Статью читал, сегодня утром.
— А мне сказали, что в киосках она появилась всего полчаса назад…
— В киоски не хожу, читал в интернете, электронную версию газеты. Читал, но не писал.
— Так я ведь все равно узнаю, раньше или позже. Лучше сознайся.
— Пожалеете и простите?
— Никогда. Убивать буду быстрее, без мучений.
— Да что вы такое говорите?! — вспылила со своего места Галина. — Как вы смеете?!
— Смею, дамочка, смею. В этом районе я хозяин. Понятно? Значит так, Князев, — Абакумов повернулся в сторону главного редактора, — даю тебе семь… нет, три дня. Через три дня ты должен быть у меня в кабинете с автором пасквиля.
— А если он… автор не найдется? — пролепетал Владимир Николаевич.
— Хороший вопрос. Тогда приедешь один. За выходным пособием. Еще вопросы есть? Покеда, клоуны.
— Постойте, Григорий Алексеевич. Пожалуйста.
— Что еще, Князев.
— Есть мысль.
— Ну-ну.
— Мне рассказывали, что в монастыре живет писатель.
— Писатель?
— Да, из Москвы вроде. Скоро месяц, как живет.
— Говори.
— Ходит, смотрит, расспрашивает…
— Леонид Павлович…
— Я понял, Григорий Алексеевич. Поработаем.
— Знаешь, что меня в тебе удивляет, Князев?
— Не знаю, — подобострастно улыбнулся Владимир Николаевич.
— Ты вроде жалкий такой, а до чего живучий… Но про три дня я не шутил, — и с этими словами покинул помещение. Тяпкин последовал за ним.
— Слушай, дочка, а не устроить ли нам себе сегодня праздник? Испечем шарлотку, пригласим Галину, Тихона с мамой.
— Подлизываешься, Елена Евгеньевна?
— Если и да, то самую малость. Просто сидим, как две нахохлившиеся птички…
— Птички-невелички. Нет, Лена, не получится.
— Что не получится?
— Праздника. Он или есть, или его нет. А если на душе пасмурно, ни шарлотка не поможет, ни даже великий остроумец Тихон.
— Послушай, дорогая, — Елена села на диван рядом с дочерью и взяла ее ладонь в свои руки, — ну, хорошо: за многое из того, что я сказала тогда мне стыдно.
— Правда?
— Сущая. А чему ты так обрадовалась?
— Твоим словам. Теперь осталось совсем немного: пойти к нему и сказать об этом.
— Ему?
— Да.
— Пойти и сказать: простите, ради Бога.
— Наташенька, я все понимаю, кровь сказывается, и все такое…
— Какая кровь? — удивилась девушка.
— Это так, вырвалось. Я всегда думала, что мы с тобой понимаем друг друга…
— А разве нет?
— Тогда пойми: он ведь тоже обидел меня. И очень сильно. Ему должно быть стыдно?
— А ему стыдно.
— Серьезно?
— Лена, милая, ты опять начинаешь…
— Не стесняйся, говори. Заводиться?
— Волноваться.
— А что мне остается делать? Всегда думала, что дочь обязательно будет на моей стороне…
— Даже если ты не права?
— Но ведь он тоже обидел меня. В конце концов, если этот писатель — мужчина, то он должен придти первым и извиниться. Ну, а потом и я … может быть.
— Смешная ты, Лена, — неожиданно Наташа наклонилась и поцеловала матери руку. Та смутилась:
— Телячьи нежности… Теперь ты подлизываешься?
— Представь, — Наташа, словно не услышала последних слов Елены, — тебе нужно купить хлеб. Пошла ты в магазин, а там очередь. Что ты делаешь?
— Разумеется, становлюсь в эту очередь.
— А если впереди тебя мужчина, ты попросишь его уступить тебе свое место? Ведь ты же женщина…
— Нашла с чем сравнивать. Это совсем другое дело…
— Почему, Лена?
— Слушай, не люблю, когда ты так на меня смотришь… И вообще, какая-то ты в последнее время стала назидательно-умная. Вот. Все-таки я мать, ты дочь. А старших надо уважать…
— Ты же знаешь, что я старше тебя, Лена…
— Ох, эти твои аллегории…
— Знаю, у Елены Евгеньевны от них аллергия. Ты куда уходишь?
— Скоро буду… Да не переживай, просто я хочу в очереди за хлебом стать впереди мужчины.
— Какая ты у меня молодец!
— А вот этого — не надо. Лучше займись шарлоткой. Праздник все-таки состоится. Мне так кажется.
— Арсений Васильевич…
— Да. Ой, это вы? Не поверите, а я к вам шел.
— Вы хотели сказать, к Наташе.
— Именно к вам. Извелся за эти три дня. Хотел прощения у вас попросить.
— Боитесь, что не дам возможности общаться с дочерью?
— Звучит как-то двусмысленно… Просто, когда остыл, стыдно стало.
— Нормально звучит. Опять притворяетесь, вы же знаете… Впрочем, стоп. Сначала я тоже хотела бы извиниться перед вами.
— Принимается, — очень просто сказал Арсений и улыбнулся. Но ответной улыбки не дождался.
— Я это сделала ради душевного спокойствия дочери…
— Но ведь сделали же…
— Значит так, нам нужно очень серьезно поговорить.
— У меня в келье не очень.
— Нет, — резко возразила Елена, — об этом не может быть и речи. Будем общаться на нейтральной территории.
— То есть к себе вы меня не приглашаете?
— Это совершенно исключено.
— Жаль.
— Я же сказала: на нейтральной. Поверьте, у меня есть на это веские причины. Самое обидное, что вы все знаете и продолжаете притворяться несведущим.
— Хорошо, хорошо, вы меня совсем запутали. В качестве альтернативы предлагаю кладбище.
— Вы шутите?
— Отнюдь. Тихо, спокойно. Есть там милая скамеечка…
— Вечером на кладбище не ходят.
— Ой, да вы суеверны. А я вот хожу. Думается там хорошо. Глядишь, и мы все наши проблемы решили бы…
— Хотелось бы. Ладно, пошли на вашу скамеечку.
— Слава Богу, она пока еще не моя…
— Вот, посмотрите, вам никого эта девушка не напоминает? — Елена протянула Покровскому фотографию, которую только что достала из сумки.
— Нет, — уверенно ответил Арсений.
— Не слишком ли вы мало смотрели?
— Послушайте, если бы я сомневался, смотрел дольше. Это лицо я вижу в первый раз. У меня, знаете ли, очень странная память. Забываю многое, а лица встреченных людей запоминаю навсегда.
— Надо же…
— Да, это профессиональное. Уже холодает, Елена…