Когда тампон стал совсем грязный, Габриель спрятал его в герметичный флакон — чтобы не вонял. Смяв еще кусок ваты, он глазами пробежался по полотну. И хотя авторство приписывали всего лишь последователю Тициана, нынешний владелец картины — известный лондонский галерист Джулиан Ишервуд — был убежден, что картина принадлежит кисти самого Якопо Бассано. К тому же мнению пришел и Габриель: в технике мазков прослеживалась рука мастера. Особенно в том, как он прописал фигуру Сусанны. Стиль Бассано Габриель успел хорошо изучить, пока был подмастерьем и когда реставрировал очень ценное полотно для одного коллекционера в Цюрихе. А перед тем как уехать оттуда, убил человека по имени Али Абдель Хамиди, недалеко от реки, в сыром переулке. Хамиди, крупный палестинский террорист, чьи руки были по локоть в крови израильтян, прикидывался драматургом. Вот и смерть Габриель устроил ему достойную литературных притязаний.
Габриель промокнул тампон в растворителе и хотел уже продолжить работу, однако тут с улицы долетел знакомый рев мощного автомобильного мотора. Габриель вышел на террасу и слегка приоткрыл парадную дверь. Спустя мгновение рядом с ним на деревянном стуле уже сидел Ари Шамрон: брюки цвета хаки, «оксфордская» рубашка и порванная на плече кожаная куртка. В уродливых очках отражался свет галогенных ламп из мастерской Габриеля. На испещренном глубокими морщинами лице застыло брезгливое выражение.
— Уже с улицы чуется вонь твоей химии, — пожаловался Шамрон. — Боюсь представить, что она сотворила с тобой за все эти годы.
— Работа на тебя губит сильнее, — ответил Габриель. — Удивительно, как я еще кисть в руке держу.
Габриель вернулся к работе, нежно очищая Сусанну. Шамрон хмуро взглянул на часы в корпусе из нержавеющей стали — так, будто те сбились.
— Что-то не так? — спросил Габриель.
— Да вот жду, пока предложишь мне чашечку кофе.
— Ты прекрасно знаешь, где у меня что лежит. Считай, поселился здесь.
Шамрон пробормотал на польском что-то о неблагодарных детях, поднялся на ноги и, тяжело опираясь на трость, отправился в кухню. Воды из-под крана в чайник он еще налил, зато перед многочисленными кнопками и реле на плите растерялся. Ари Шамрона дважды назначали на пост директора израильской разведки, а до того он успел поработать оперативником и заслужить множество наград. Зато теперь, в преклонном возрасте, он едва мог обслужить себя сам. Кофеварки, тостеры, блендеры — новомодные бытовые приборы оставались для него тайной. Джила, его больная супруга, частенько подшучивала: мол, оставь великого Ари Шамрона наедине с бытовыми приборами, и он, даже заваленный продуктами, помрет с голоду.
Наконец Габриель зажег конфорку и вернулся к полотну. Шамрон, покуривая, встал в дверях гостиной, и вскоре запах турецкого табака перебил острую вонь растворителя.
— Потерпеть не мог? — спросил Габриель.
— Нет, не мог.
— Что ты делаешь в Иерусалиме?
— Премьер-министр хотел поболтать со мной.
— Правда?
Шамрон сердито взглянул на Габриеля сквозь сизое облако табачного дыма.
— Тебя удивляет, что премьер-министр хочет поговорить со мной? Почему?
— Потому что…
— …я стар и не пригоден для дела? — перебил его Шамрон.
— Ты неблагоразумный, нетерпеливый и порой нерациональный, но для дела пригоден будешь всегда.
Шамрон согласно кивнул. С возрастом он научился видеть в себе недостатки, пусть и тратил на это время, за которое мог бы их исправить.
— И как он? — спросил Габриель.
— По-старому.
— О чем говорили?
— Беседа вышла откровенной и разносторонней.
— То есть вы рассорились?
— Я в жизни кричал только на одного премьера.
— На которого? — с искренним любопытством поинтересовался Габриель.
— На Голду,[1] — сказал Шамрон. — На следующий день после теракта в Мюнхене. Я говорил, что пора менять тактику, надо терроризировать террористов. Дал ей список целей — людей, которых надлежало уничтожить. Голда и слышать меня не хотела.
— И ты наорал на нее?
— Не лучший момент в моей жизни.
— А она что?
— Конечно же, орала в ответ. Правда, потом прониклась моим ходом мысли, и я представил ей второй список — имена юношей, которых мы собирались послать на выполнение миссии. Все они согласились без колебаний. — Помолчав, Шамрон добавил: — Все, кроме одного.