Then Danny smashed the nose of Byrne,
He split the lips on three,
And bit across the right hand thumb
Of one Red Shawn Magee.
But seven tripped him up behind,
And seven kicked before,
And seven squeezed around his throat
Till Danny kicked no more.
Then some destroyed him with their heels,
Some tramped him in the mud,
Some stole his purse and timber pipe,
And some washed off his blood.
And when you’re walking out the way
From Bangor to Belmullet,
You’ll see a flat cross on a stone
Where men choked Danny’s gullet.
A Question
I asked if I got sick and died, would you
With my black funeral go, walking too,
If you’d stand close to hear them talk or pray
While I’m let down in that steep bank of clay.
And, No, you said, for if you saw a crew
Of living idiots pressing round that new
Oak coffin — they alive, I dead beneath
That board — you’d rave and rend them with your teeth.
Winter
There’s snow in every street
Where I go up and down,
And there’s no woman, man, or dog
That knows me in the town.
I know each shop, and all
These Jews, and Russian Poles,
For I go walking night and noon
To spare my sack of coals.
In May
In a nook
that opened south,
You and I
Lay mouth to mouth.
A snowy gull
And sooty daw
Came and looked
With many a caw;
“Such”, I said,
“Are I and You,
When you’ve Kissed me
Black and Blue!”
Джон Миллингтон Синг (1871–1909)
Данни
Их двадцать девять при луне
Сошлось когда-то здесь.
Сказали парни: «Надо сбить
С кривляки Дании спесь.
Зайдешь ли в Бойль иль в Балликрой
Стоит повсюду стон.
Прохода девкам не дает,
Парней увечит он.
А в Киллекристе от него
Две двойни без венца.
А в Кроссмолине он побил
Духовного отца.
Но мы его подстережем
На Мульской переправе,
Мы, десять, выколем глаза,
А десять глотку сдавят».
Пришлось недолго парням ждать.
В ту ночь из ближних сел,
Посвистывая, матерясь,
Веселый Данни шел.
Когда он к броду подходил,
Как сучья заскрипят!
И двадцать девять на него
Набросилось ребят.
Тут Бирну он расквасил нос,
Трем зубы выбил он,
С рукой, прокушенной насквозь,
Бежать пустился Шон.
Но сзади семеро взялись,
И семеро за грудь,
Да в горло семеро впились,
И Данни — не дохнуть.
Кто сапогом его топтал,
А кто пинал как мог,
А двое трубку с кошельком
Стащили под шумок.
Теперь ты видел серый крест?
Кругом кусты да травы…
Там был задушен Данни в ночь
У Мульской переправы.
Вопрос
Придешь ли, я спросил, когда умру,
Со всеми вместе, в черном, поутру,
Смотреть, как, поболтав и помолясь,
Опустят гроб в кладбищенскую грязь?
О нет, сказала, как смотреть на них,
Глазеющих на гроб глупцов живых, —
Когда ты умер? Брошусь, не сдержусь,
Зубами в горло первое вцеплюсь…
Зима
Падает, падает снег,
Город засыпан весь.
Ни одна собака меня
Не знает здесь.
Из подвальных окон звучит мне вслед
Еврейская и польская речь…
Брожу день и ночь, чтоб последний мешок
Угля сберечь.
В мае
В уголке,
На юг, к лучам,
Мы лежали
Уста к устам.
Чайка, как снег,
Галка, как ночь, —
На нас взглянули
И — с криком прочь.
«И я, — сказал я, —
Буду таков,
Когда зацелуешь
До синяков».
Aubrey Beardsley (1872–1898)
The Ballad Of A Barber
Here is the tale of Carrousel,
The barber of Meridian Street.
He cut, and coiffed, and shaved so well,
That all the world was at his feet.
The King, the Queen, and all the Court,
To no one else would trust their hair,
And reigning belles of every sort
Owed their successes to his care.