But these are dead and dumb. This is a fowl
Hatched from an ordinary egg. The owl
Like generation owneth. The world wags
And from a pure tropism the small bird brags,
His vocal cords to something in the air
Reacting, never of the spring aware,
While still more passive, dumb and deaf and blind
Keats and Fitzgerald slumber, clay-confined;
Close-hugged by greedy earth, whose barren vales
Nurse for one Keats a billion nightingales.
Кристофер Кодуэлл (1907–1937)
Расстрельная команда
(1917)
Мне не дано, когда конец придет,
Увидеть их старания и пот;
Смерть всех настигнет — поздно или рано;
Покуда же смятенье, грязь и раны.
На грани ночи — и момент всё ближе —
Щеку к прикладу всё-таки увижу.
Но трусость ли — мученью краткой свары
Сон предпочесть и вечные кошмары;
Взял на себя я подвиг выше силы —
И навсегда бесчестье поглотило?
Всё те же бомбы гулкий воздух шлёт,
Всё так же в бой идет знакомый взвод;
Но вскоре будут там же, где и я,
С позором обогнавший вас, друзья.
А маки расцветут у всех могил,
Храбрец иль трус здесь голову сложил,
Повсюду снова вырастет пшеница,
И только на траншеях не родится,
Где злобная война стопою алой
Мир Божий, словно грозды, растоптала.
Классическая встреча
Прибыв на асфодельный луг, я шел
На поиски квартир, чтобы найти там
Союзных духов, обожженных солнцем,
Убитых в Херсонесе.
И изможденных встретил я людей
В экипировке древней. Я спросил их:
Вы из Галлиполи?
Из них главнейший гласом золотым
Ответствовал: «Нет, сэр, куда постарше:
Афинские гоплиты, мы сидели
У юных Сиракуз.
Известен всем печальный наш конец:
Поведать ли о колебаньях Штаба,
О битве в бухте, как Надежда скрылась,
А нам не скрыться было?
Не в этом наш позор, — добавил он,
Но мы из тех, что опытны в искусстве,
Отпущены за чтение на память
Стихов из Эврипида.
Строфой медвяной не смягчился Цербер, —
Тут улыбнулся вождь, — Харона плата
Скудна, и правит строгий Радамант
Без снисхождения.
Но за мужами, что родились жертвой
Своих ушей, — Троянок хор плачевный
Добился нам свободы, чтоб отправить
В Афины снова нас.
По коридорам древних сих казарм
Мы бродим без друзей; ведь мы ни пали,
Ни уцелели же в военном смысле:
И в этом наш позор».
Он повернул; в тумане скрылись строем,
Взывая к Богу, Кем бы ни был Он,
Суровой Силой иль Отцом для всех,
Или слепой Судьбой.
Поэма
Под бледною луной, среди ветвей
Захваленная птица — соловей
Разлился песней. Думал я сначала,
Что сердце разобьется: боль звучала
Над пропастью веков. «Вина, вина!» —
Фицджеральда истомою полна
Трель соловья, — «Стань алой, роза!»
И Китс восстал из мертвости мороза,
И возвестил вновь просиявший взгляд —
Ночь; песня; грёзы; розы аромат!
Но немы и мертвы они. А птиц
Сова склюет. Они ведь из яиц
Обыкновенных. И тропизма сила
Пичуге славу барда подарила,
И химия ей действует на связки,
А не весны сентиментальной ласки;
Фицджеральд, Китс навек в плену земли,
Слепы и глухи, в глину полегли;
На Китса одного холмы и склоны
Родят пичужек певчих миллионы.
Julian Heward Bell (1908–1937)
Nonsense
Sing a song of sixpence,
A pocketful of rye,
The lover’s in the garden
And battle’s in the sky.
The banker’s in the city
Getting off his gold;
Oh isn’t it a pity
The rye can’t be sold.
The queen is drinking sherry
And dancing to a band;
A crowd may well feel merry
That it does not understand.
The banker turns his gold about
But that won’t sell the rye,
Starve and grow cold without,
And ask the reason why
The guns are in the garden,
And battle’s in the sky.