«Таким образом, с тех пор как всего один обжора, ненасытная и жестокая язва отечества, уничтожает межи полей, окружает единым забором несколько тысяч акров, он выбрасывает вон некоторых арендаторов, лишает их, или опутанных обманом, или подавленных насилием, даже их собственного достояния или, замучив обидами, вынуждает к продаже его. Во всяком случае, происходит переселение несчастных: мужчин, женщин, мужей, жен, сирот, вдов, родителей с малыми детьми и более многочисленными, чем богатыми, домочадцами… Они переселяются, повторяю, с привычных и насиженных мест и не знают, куда деться… А когда они в своих странствиях быстро потратят это, то что им остается другое, как не воровать и попадать на виселицу по заслугам или скитаться и нищенствовать?»
Начало XVI века было достаточно мрачным временем. Огораживания, широко распространенные безработица и нищенство, рост цен, далеко опережающий рост заработной платы, жестокие кары законов против эксплуатируемых, постоянные войны между национальными государствами, возникшими из руин феодального общества, и продажность, если не превосходившая прежнюю, то, во всяком случае, пользующаяся более полной безнаказанностью, — все это порождало отчаяние и какое-то общее одичание. Все привычные понятия и знания стали вызывать сомнение. Застывший и замкнутый феодальный мир, в котором лорд господствовал над замком, а римский папа царствовал над вселенской церковью, уходил в прошлое, и казалось, ему не было замены. И все же эти страдания и растерянность, представлявшие вполне реальные ощущения, являлись симптомами роста, а не разложения, хотя, как это часто бывает в бурное переходное время, всем больше бросалось в глаза именно это разложение старого, а не рост нового. Помимо нищеты и наперекор ей, как бы довершая противоречивую картину, росли и новые силы, на арену выходил класс крупного купечества, сильный и уверенный в себе, наносивший на карту мир и тут же его деливший, создавались большие города и новые отрасли промышленности и, для того чтобы создать все это, формировались новые мощные государства, управляемые сильными династиями, вроде Тюдоров. Последние захватили всю власть в стране, разгромив феодальное дворянство и установив абсолютизм. Этот режим, при всем своем деспотическом характере, покоился в какой-то мере на национальной основе, поскольку он защищал порядок, стремился к организации национального, а не местного государства, обеспечивал внутреннюю устойчивость и завоевывал широкий внешний рынок, без которого положение буржуазии не могло укрепиться.
Таков был мир, в котором вырос Томас Мор. Это был мир надежды и отчаяния, конфликтов и контрастов, растущего богатства и увеличивающейся бедности, идеализма и продажности, упадка как местных, так и интернациональных общественных учреждений, уступавших место национальному государству, призванному обеспечить условия для развития буржуазного общества.
Сам Мор принадлежал к тем слоям общества, которые приветствовали новый порядок, к классу богатых лондонских купцов, ставших одной из главных опор монархии Тюдоров, его отец — выдающийся адвокат, впоследствии получил звание судьи и, таким образом, стал одним из высших государственных чиновников, число которых все более и более пополнялось выходцами из рядов крупной буржуазии. Мор воспитывался в доме архиепископа Мортона, премьер-министра Генриха VII, и сам впоследствии стал адвокатом, правда против своего желания; самого Мора больше привлекала карьера ученого. Еще молодым человеком он был избран депутатом в парламент и в ряде важных случаев защищал интересы жителей Лондона. Это заставило его близко познакомиться с государственными делами, и, наконец, вопреки своему желанию он был призван на королевскую службу, которая закончилась для него трагически. В 1529 году Мор стал лордом-канцлером и отличился на этом посту. Однако он тяготился им и в 1532 году подал в отставку из-за несогласия с церковной политикой Генриха VIII. Вскоре после своей отставки он был заключен в Тауэр, а в июле 1535 года — обезглавлен по обвинению в государственной измене. Нам еще придется подробно остановиться на некоторых моментах служебной деятельности Мора в связи с изучением его взглядов, изложенных им в своей «Утопии», но предварительно следует сказать несколько слов о его характере и интеллектуальном облике.
Наиболее полный портрет Мора и самые интимные сведения о нем даны Эразмом Роттердамским в его письме к Ульриху фон Гуттену. Эразм пишет, что лицо Мора «…всегда выражает ласковую и дружественную приветливость, нередко сопровождаемую улыбкой; …он склонен больше к веселости, чем к суровости и важности, хотя и совершенно чужд всякого нелепого шутовства…», рассказывает о простоте его вкусов, способности завязывать дружбу и о привязанности к семье. Такое впечатление Мор производил на всех, кто с ним встречался, и даже теперь, читая его сочинения или отзывы о нем, испытываешь чувство близости к нему, какое редко возникает при знакомстве с историческими деятелями. Мы восхищаемся Мором за его мужество и честность, простоту, сочетавшуюся с большой ученостью и способностями государственного деятеля. Мор, так же как и Свифт, хотя и по разным причинам, принадлежит к той категории лиц, имена которых окружены легендой — о них сохранился ряд анекдотов, может быть и не вполне достоверных, однако ценных потому, что в них отражается очень живо воспринятый облик выдающегося человека. За всем этим в характере Мора угадывается какая-то отрешенность от обыденной жизни и несколько скептическое отношение к ней. Это больше всего проявляется в покровительственном тоне Мора, когда он говорит о женщинах. Следует помнить, что Мора привлекал аскетизм ордена картузианцев[25]. Он мог быть очаровательным собеседником, одинаково способным обсуждать философские вопросы или предаться веселой и остроумной болтовне, но он, как нам кажется, никогда не отдавался этому целиком. В этом человеке отразилось типичное для того времени столкновение старого с новым, гуманиста и средневекового аскета. Оно и заставило его писать об орденах женатых и холостых работающих монахов.
«Этих вторых сектантов утопийцы считают более благоразумными, а первых — более чистыми».
Пожалуй, правильнее было бы сказать, что гуманизм представлял сам по себе, особенно в Англии, почву для такого конфликта. Хотя гуманизм и являлся новым учением и верой в новый класс, он, однако, возник на почве догматического и схоластического мышления средних веков и был весь пронизан теми самыми понятиями, против которых сам восставал. Мы встречаем в одно и то же время и даже в одном и том же лице скептическое и языческое мировоззрение эпохи Возрождения и пуританское и догматическое мышление времен Реформации. Так обстояло дело даже в Италии, где гуманизм возник раньше и прочнее всего утвердился. Гуманизм отражает безграничный оптимизм нового класса, перед которым открывается мир. Им отброшен догмат о первородном грехе и вера в то, что Сатана правит миром. Гуманизм проповедует веру в то, что лишь внешние причины препятствуют человеку и миру идти по пути бесконечного совершенствования:
«К этому времени относится возникновение нового склада мышления, которое можно было бы в наиболее обобщенном виде определить как принятие жизни, в противоположность ее отрицанию. Отсюда вытекает появление повышенного интереса к человеку и к его окружению, а это, в свою очередь, ведет к росту интереса к личности, как таковой» (Нul — me, Speculations, p.25).
25
Картузианцы (картузаны) — аскетический монашеский орден, основанный в безлюдных горах Шартреза близ Гренобля (Франция). —