– Слушай, может, у этого лекарства есть побочное действие? Там в инструкции ничего об этом не написано?
Я бегло перечитываю инструкцию.
– Да нет, без побочных эффектов.
– А ты все правильно перевела? А название?
– Ну, название же не переводится.
– Да, верно…
Но мне уже не дает покоя это название. Я достаю толстый словарь Мюллера и ищу слово laxative. Листаю страницы: lawny, lawyer, lax, laxative – слабительное… Блин! Классика жанра! Это слово запоминается навсегда!
Как же мне Андрею это сказать? Ну, ничего не поделаешь. Придется повиниться. Иду к нему и рассказываю, что нашла перевод этого слова.
– Да ты что! А я-то думаю, что я третий день подряд из туалета не вылезаю. Ну, признайся, ты мне его нарочно подсунула?
–…?
– Теперь можешь его принимать. Оно твое.
No comments[10].
Андрей тоже учит английский язык, но у него свой способ. Он считает, что он как ребенок, может все запомнить на слух, не записывая, не переводя и не занимаясь. Через некоторое время он понимает, что так невозможно, и придумывает для себя новую методику. Он начинает повторять одно слово много раз в течение дня. Арифметика у него простая. Если каждый день учить по одному слову, то за год можно выучить 365 слов, что очень неплохо.
Он спрашивает у меня, как будет по-английски «здание». Я несколько раз произношу слово «билдинг». Он повторяет за мной, и пока все в порядке. Затем идет в свою студию писать, продолжает повторять, но к концу дня «билдинг» у него почему-то превращается в «балдинг».
Я говорю, что он неправильно выучил.
– Как неправильно? – возмущается он. – Ты мне так сказала!
– Я не могла тебе так сказать. Ты неправильно запомнил. Потому что надо было записать и повторять по листочку.
– Как же так? – он ничего не понимает, но пока не сдается.
На следующий день «чёч» – церковь, превращается в «пёч», «респонсибилити» – ответственность, в «респобилити», «хоспиталити» – гостеприимность, в «хосмалити», и так далее.
– Как же ты так учишь, что все неправильно запоминаешь?
– Ну, как, как, повторяю. Вот скажи какое-нибудь слово, только несложное.
– Хорошо. Вот «фрейм» – рама, например.
Он при мне произносит это слово несколько раз. Затем начинает ходить по комнате, повторяя его, спотыкается о ковер, чертыхается, и я слышу, что он произносит уже «фрем» вместо «фрейм».
– Подожди, ты же уже неправильно повторяешь.
– Как неправильно? Ты так сказала – фрем.
– Не фрем. А фрейм.
– А я разве не так говорю? Все, стоп. Больше я так не учу. О’кей, надо попробовать курсы.
После небольшой паузы Андрей записывается в Бродстеирсе на бесплатные курсы английского для иностранцев. Воодушевленно ходит туда три недели. И когда преподаватель говорит, что теперь они начнут строить предложения, он по какой-то причине пропускает пару уроков, а затем и вовсе перестает посещать занятия. Я негодую, ругаюсь, но все напрасно. С изучением английского языка покончено навсегда.
Ну что ж, наверно, каждому свое. Вложить ему в голову свой английский я не могу. Приходится все переводить. Но теперь у Андрея новая доктрина: я как умная собака – по глазам понимаю.
Через несколько лет он признается, что такое отношение к английскому было самой большой ошибкой в его жизни. Но это будет уже без меня…
А я продолжаю грызть гранит науки. Но мне для полного счастья не хватает слова antediluvian – допотопный. Зачем мне это слово? А вот так, захотелось. Это для меня уже высший пилотаж. Я учу его семь дней. Но зато запоминаю на всю оставшуюся жизнь.
Люди, учите английский!
Во времена «перестройки» у Андрея появляется знакомый в Париже. Он бывший наш соотечественник. До Франции он жил в Киеве, а в Париж попал в начале восьмидесятых, женившись на француженке. Потом развелся, потом… Там много чего потом. Он еще та «темная лошадка». И имя у него необычное, запоминающееся – Гия.
В Париже Гия оканчивает Луврскую школу изящных искусств и начинает заниматься арт-бизнесом. А тут как раз эпоха Горбачева – и на Западе сумасшедший спрос на советскую живопись. Бизнес прост: Гия покупает работы в Союзе и вывозит их в Париж. Кстати, именно с его легкой руки работы многих отечественных художников впервые появились в парижских галереях и на французских аукционах.
Это было время, когда только ленивый арт-дилер не занимался советским соцреализмом. Но всему приходит конец, и в середине девяностых, когда это увлечение в Париже угасает, Гия начинает возить работы в Лондон, где интерес к русской живописи еще теплится.
Обычно он отправляется из Парижа в Кале, оттуда на пароме в Дувр, и иногда перед Лондоном заезжает к нам в Бродстеирс. Просит Андрея натянуть на подрамник какой-нибудь холст, что-то подреставрировать, или оставляет несколько работ на хранение. Но Андрей этого не любит – ему кажется, что его используют.