Абониту пожал плечами.
— Если нам удастся вернуться невредимыми, это уже не будет иметь значения.
— Что ты за человек? — не удержался от вопроса Эндрю.
Абониту окинул его взглядом.
— Черный человек. Несколько лет назад один из ваших лидеров заявил в парламенте, что все африканцы — лгуны. — Он улыбнулся.
— Пусть это звучит как парадокс Эпименида, но я могу присоединиться к этому заявлению: африканец Абониту называет всех африканцев лгунами. На самом деле это, конечно, никакой не парадокс. Быть лгуном — не значит не говорить ни единого слова правды. Кроме того, мы убийцы, мошенники и тираны. Иногда. Именно этого ты, Эндрю, и не можешь в нас понять.
— Зачем ты меня спас?
— Я спасал не тебя, а себя. — Он оглядел белую пустыню. — Хотел бы я знать, где сейчас Карлоу и Прентис — если они еще живы.
— Должно быть, жалеют о содеянном. Им, наверное, сейчас очень одиноко.
— Значит, ты не последуешь их примеру, Эндрю?
— Разве ты не клялся в моей надежности еще сегодня утром? Не из-за этого ли возник весь сыр-бор?
— Частично. Ты не последуешь за ними?
— Нет. К чему подвергать себя опасности замерзнуть, умереть от голода или погибнуть от руки выжившего, но одичавшего соплеменника?
— Это не ответ.
— Тогда давай так: я сделал свой выбор. В отличие от них. И каждый мой поступок только подтверждает это. С каждым днем решение становится все более непоколебимым.
— Хорошо, — резко произнес Абониту. — Завтра мы будем в Лондоне. Ты понадобишься мне в качестве проводника. — Он усмехнулся. — Кстати, теперь будешь управляться с камерами самостоятельно. Лидеру это не к лицу.
— Жаль, что у меня не оказалось камеры сегодня утром.
— И мне жаль. Осталось бы хоть что-то для потомков — если мне суждено пасть от удара молнии.
— Лондон, — молвил Эндрю, — уже завтра… Как ты думаешь туда въезжать? По реке?
— Единственный разумный путь. И единственно возможный. Как по-твоему?
— Верно.
— Что ты скажешь о таком возвращении в свой город?
— Не знаю…
— Ты растроган? Возбужден?
— Нет. Скорее, ошеломлен. Мне хотелось побыстрее покончить со всем этим.
— А я чувствую воодушевление, — признался Абониту. — И сам себе противен из-за этого. Принцессы и фараонши Древнего Египта требовали, чтобы их тела переодевали после смерти для бальзамирования только разложившимися. Они полагали, что в противном случае бальзамировщик не сможет удержаться и надругается над ними. Лондон — это мертвая фараонша…
— Но не разложившаяся. Она заморожена. Ты сможешь беспрепятственно предаваться некрофилии, Або. Но у египтян были более простые и куда более приятные возможности — например, оскопить бальзамировщиков.
— Дело в том, что страсть знакома даже евнухам. Кроме того, у них могли трудиться и полноценные мужчины. Бывают случаи, когда единственным выходом может служить только неприятное решение. Ты не согласен?
— Полностью согласен, — ответил Эндрю.
Абониту взял Эндрю за руку; это был прямой, откровенный жест. Стоя в стороне от остальных, они были видны как на ладони.
— Ты мне нужен, Эндрю, — сказал он. — Не как проводник и не как оператор. Нужен как друг. Если ты бросишь меня одного с моими соплеменниками, мне конец. Так ты остаешься?
— Да, — сказал Эндрю. — Остаюсь.
Шлюзы в верховьях Темзы заставили снизить скорость; кое-где приходилось делать крюк, чтобы преодолеть препятствие. В районе Теддингтона, совершая очередной объезд, они очутились на поле сражения или расправы. Повсюду возвышались снеговые курганы, из которых торчали замороженные руки и ноги, неестественно скрюченные в смертельной агонии.
— Видишь? — спросил Абониту у Эндрю, когда они медленно продвигались по этому жуткому полю. Ближайший курган был усеян следами недавней деятельности — скорее всего, раскопок. Выдранные из мерзлоты трупы еще не успело замести снегом. У одного не хватало руки, у другого — ноги. Эндрю поймал себя на том, что представшее глазам зрелище не вызывает у него ничего, кроме легкого приступа тошноты.
— Да, — отозвался он. — Я этого и ожидал.
— Я тоже. Но видеть все самому — другое дело. Погляди-ка туда.
Эндрю повиновался.
— Что-то застигло его — или ее — врасплох.
На снегу валялась отрубленная от туловища рука. Она определенно принадлежала молодой, изнеженной женщине. На запястье оставались золотые часики.
— Должно быть, здорово перепугался, раз бросил добычу. Мы можем возвращаться к реке?
— Думаю, да. Сворачиваем на северо-восток — туда, между деревьев.