Когда начало темнеть, зажгли факелы. Брат-казначей меж тем сообщил о перспективных, хотя доселе неудачных опытах аббата Арчибальда по выплавке чугуна, а рыцари-иоанниты порассказали еще о Кипре.
Разговор начал затухать, и тогда Лео посчитал, что настал своевременный момент, чтобы поведать командору о том затруднении, с коим он столкнулся при изъяснении с греком на его языке.
Николас мудро улыбнулся и по-отечески изрек:
— Кажется, я могу объяснить тебе, в чем дело. Ты поймешь, что я сказал? — И иоаннит что-то проговорил по-гречески.
— Честно, немного. Вроде как речь идет о каких-то продуктах, нет?
Крестоносец засмеялся:
— Я бы так не сказал. А теперь?
На удивление, теперь Лео понял многое:
— Если не ошибаюсь, это из "Илиады", — ответил юноша и перевел сказанное.
— Отменно! Не блестяще, но вполне достойно.
— Хорошо, а то я начал опасаться, что дядя меня чему-то не тому учил. В чем же секрет? И это оба раза был греческий?
— Именно так. Но надо знать, что язык — он как человек. Когда-то возникает, растет, развивается, потом стареет и наконец умирает. Понимаешь? Дядя учил тебя древнегреческому, а теперешние греки говорят совсем не так, как герои Гомера. Поэтому и недопонимание, причем обоюдное. Если рассмотреть слова, употребляемые киприотами, легко увидеть, что среди них много европейских, французских по преимуществу, хоть зачастую и несколько исковерканных. Когда я одно время служил в Петрониуме — нашем замке, что на малоазийском побережье, я отметил, что тамошние греки говорят несколько по-иному, нежели кипрские, и, как кажется, я заметил у них турецкие слова. Отсюда вывод — условия, окружающие человека, влияют на его язык.
Лео оставалось только искренне восхититься тонкому анализу крестоносца.
— Достопочтенный брат и турецкий знает?
— Поживешь — не дай, конечно, бог — у них в плену, тоже выучишь.
Музыканты тем временем перешли от игры на инструментах к песням, и Заплана, недовольно сморщившись, велел им прекратить это мешающее хорошему разговору блеяние, как он выразился.
Брат Ансельм тем временем нашел себе собеседника в лице одного из иоаннитов, казначей разговорился с капелланом, а орденские слуги принесли следующую перемену блюд — в общем, вечер удался. Чуть не запамятовали, что пора служить повечерие.
— Предлагаю спуститься этажом ниже и совершить это в часовне замка, — сказал командор, и никто ему не возражал.
Гуськом, по каменной винтовой лестнице, хозяева и гости спустились на второй этаж, где была и кухня, и церковь.
— А ниже что? — поинтересовался казначей, и капеллан ответил ему:
— Кладовая из трех помещений и внутренний колодец в двух из них.
Часовня представляла из себя помещение размером 6 на 13,5 м, украшенное большой квадратной (2,5 м на 2,5 м) росписью, изображавшей Распятие Господне с предстоящими Богоматерью и святым Иоанном.
Капеллан бодро отслужил вечерню на небольшом престоле. Затем последовало уставное вино перед сном и отдача последних распоряжений. Протрубили отбой, загремели тяжелые цепи — был поднят мост. Позаботившись обо всех и разместив их на ночлег — аркебузиров, орденского слугу-лимассольца и греков (а равно и ослов, им принадлежавших), — командор Николас удалился в свои частные крохотные апартаменты в толще северной стены на третьем этаже.
Юный Торнвилль, оба сопровождавших его монаха, а также лейтенант командора, несколько рыцарей и капеллан заночевали в помещении, соседнем с тем залом, где они до того пировали. Так закончился первый день на Кипре, а утром, на мессе в храме Святого Евстафия, Лео — выспавшийся, отдохнувший и потому снова преисполнившийся любопытством к окружающему миру — внимательно рассматривал византийские росписи, бывшие ему доселе незнакомыми.
С купола сурово взирал Христос Пантократор, с тонким прямым носом, благословлявший правой рукой и державший в левой Евангелие, На парусах[8], поддерживавших купол, были изображены четыре евангелиста. На северной стене была работа уже другого времени и стиля — конный великомученик Евстафий, святой римский полководец с вооружением явно латинского образца, но со все же византийским иконным ликом…
После мессы лейтенант командора устроил для брата-казначея полную экскурсию по сахарному предприятию крестоносцев, от которой любопытный монах остался в полном восторге. Но, думается, излишне вводить читателя в тонкости очистки, сиречь рафинирования, первого — черного — сахара, точнее даже, патоки. Даже Лео предпочел этому рассказу содержательную беседу с командором, интересуясь диковинами Востока.
Когда вернулся казначей, ему был предъявлен счет за приобретаемые вино и сахар. Тот сразу утух, но делать было нечего: звонкие английские золотые, извлеченные из безвестных потайных карманов и кошелей брата Сильвестра, пополнили орденскую казну.
Назавтра заветный груз должен был прибыть из Колосси в Лимассол, поэтому Николас предложил гостям задержаться еще на день, дождавшись обоза, на что получил общее согласие, нарушенное лишь требованием грека-ословладельца, отправленного было восвояси, оплатить второй день наема его ушастого транспорта. Объяснялось это тем, что ночлег в Колосси не был предусмотрен по договору, и грек потерял прибыль за нынешний день, половину которого предстояло потратить на возвращение в Лимассол.
Определенная логика в этом была, однако брат Сильвестр устроил такой срам, что Торнвиллю стало просто совестно перед иоаннитами, и он заплатил греку опять-таки из собственного кармана, тихо выговорив казначею:
— Знаешь, отче, мне вспоминается старое предание о дочерях короля Ричарда, как дядя рассказывал. К Львиному Сердцу пришел знаменитый проповедник Фульк де Нейи и призвал его разлучиться со своими тремя дочерьми. Король вскричал, что их у него нет, на что духовное лицо заметило, что под дочерьми короля он имеет в виду его пороки — гордость, вожделение и сладострастие. Тогда король-шутник ответил, что давно уже выдал их замуж: гордость — за храмовников и госпитальеров, вожделение, то есть алчность, — за цистерцианцев, а сладострастие — за духовенство. Глядя на твое хозяйствование, я убеждаюсь в правоте этой побасенки.
Сильвестр только рукой махнул: выговаривай — не выговаривай, а денежка целее остается. Греки удалились вместе со своими ослами, с ними увязался и орденский слуга из Лимассола. Еще день прошел в беседах и пирах, прерываемых богослужениями, а на следующее утро командор Заплана, провожая гостей вместе с обозом из их закупок, предостерег:
— Доносят, что на море неспокойно — то ли мамлюки, то ли магрибцы или еще какая сволочь. Конечно, султан Мехмед весьма пугает мамлюкский Египет, поэтому из двух врагов — турок и ордена — мамлюки предпочитают дружить с нами против султана. Пользуются еще и тем, что мы фактически проиграли мамлюкам дипломатическую войну.
Лео не был посвящен в такие тонкости местной дипломатии, поэтому командору пришлось пояснить:
— Знаете же, когда король Иаков воевал со своей сестрой Шарлоттой, мамлюки оказали помощь ему. А мы, по недальновидности, — этой Шарлотте, в надежде на проигрыш незаконнорожденного, которого еще вдобавок обвинили в том, что он обещал мамлюкскому султану принять ислам за оказанную помощь. Однако Бог порешил по-своему. Четыре года войска Иакова осаждали Кирению. Шарлотта бежала из этой крепости сначала на Родос, к магистру, а оттуда — в Италию. Кому все расхлебывать пришлось? То-то. Но не о том речь, переговоры с мамлюками ведутся, поэтому на наши владения на Кипре, я думаю, они не нападут, равно как и на вас в наших водах. А вот дальше, у Салины и Фамагусты, будьте осторожней и по-любому старайтесь идти близ берега. Там, можно сказать, уже венецианское правление, так что все может быть.
Подобное предупреждение, как выяснилось по прибытии в Лимассол, получил и капитан. Кроме того, налицо были признаки стремительно надвигавшейся непогоды.