— Не грози, не боюсь.
— Слушай! — Итальянец потихоньку начинал яриться и даже стукнул кулаком по столу. — Осталось сказать немногое, вернее, повторить. Дай слово молчать, получи письмо сестры, где она собственноручно описала то, как она приняла свое решение и чем руководствовалась, и проваливай из Фамагусты. Я все сказал.
— Молчать я буду, даю слово и клянусь ранами Христа — из-за чести Урсулы, а не из страха перед тобой, что я немедленно и докажу. Ведь вызов на поединок, кажется, тобой не предусмотрен? А я тебя вызываю!
Кавалли вновь пронзил его острым взглядом поверх очков.
— Ты глупее и настырней, чем я думал. Соображаешь, что после таких слов я спокойно могу отдать приказ прибить тебя? Не лучше ли мне сохранить свою жизнь, нежели драться с тобой? Да, ты глуп, и придется тебя немного поучить. — Человек-медведь тяжело встал, выбрал одну из многих стоявших у стены причудливых алебард и крикнул слугам: — Эй там! Развяжите его и верните меч!
Сказано — сделано.
— Если меч не устраивает, — добавил Кавалли, — можешь взять, что угодно.
— Да нет, с мечом сподручнее! — с дьявольской улыбкой вскричал Лео. — Спасибо, что дал мне отомстить!
Кавалли саркастически хмыкнул и приготовился к отражению атаки. Крепко сжав алебарду так, чтоб его руки приходились на две границы ее третей, и держа ее горизонтально, он стоял, словно вековой кряжистый дуб!
Естественно, Торнвилль сразу же наскочил на него, словно охотничий пес на кабана, и тут итальянец проявил себя как боец в полном и совершенно неожиданном для англичанина блеске. Ловко отбив несколько мощных ударов разными концами своего оружия, он сначала сам нанес пару пробных, без труда отраженных Лео, но потом резко ударил противника концом древка в живот, так что тот согнулся от дикой боли, и тут же свалил юношу ударом ноги.
Еще момент, и пика алебарды уперлась Лео в горло. "Вот и все…" — промелькнуло в голове юноши. Только и оставалось, что с испепеляющий ненавистью уставиться в тяжело дышавшего победителя.
Но Кавалли не собирался добивать рыцаря.
— Я обещал, — только и обронил он.
Затем, поставив оружие обратно к стене (нисколько не боясь, что Торнвилль вскочит и зарубит его), взял со стола запечатанный сургучом пакет, вернулся, без слов протянул поднявшемуся всклокоченному Лео и легким кивком показал на дверь — убирайся, мол, и без тебя дел много.
Потрясенный этой диковинной смесью хамства и благородства, Лео отдал легкий поклон и удалился, а старший Кавалли будто и не заметил его ухода.
…Поскольку повествование у нас историческое (по крайней мере, старающееся быть таким), а не истерическое, долго описывать бушевание страстей в душе нашего юного оплеванного героя не будем. Посему перейдем к делу.
В полубессознательном состоянии Лео распечатал письмо и… Наверное, справедливо будет отметить, что любовное страстное состояние по сути своей напоминает качели: любая мелочь погружает страдальца в чернейшие глубины депрессии, и такая же мелочь, напротив, окрыляет, даруя второе и последующие дыхания. А если это не мелочь, так и того пуще.
Вот и морально убитого Лео воскресило письмо любимой Урсулы. Обрушившееся и на нее несчастье сделало ее деловитой, не в пример прошедшим дням. Вот, что она писала:
"Львенок мой! Если ты получил это письмо от брата (надеюсь, он все тебе объяснил), значит, мой утренний гонец не смог или не захотел тебя найти. Это плохо: день потерян. Сейчас, должно быть, вечер, поэтому спеши немедля за стены. Иначе, когда закроют ворота, будет потеряна еще и ночь. Твой корабль наверняка не готов к отплытию, да и времени ушло много, можешь не догнать, хоть скорость нашего судна и невелика. Найми хорошего проводника с запасными конями, самое трудное — пересечь горную гряду Пентадактилос, но при знающем греке все возможно. Я, в свою очередь, на подходе к Кирении прикинусь больной или подкуплю капитана, чтобы корабль зашел в порт и задержался в нем. Опознаешь мой корабль по гербу на парусе, черный двухмачтовый когг с задним латинским парусом. Жду тебя! Если не выйдет в Кирении — тогда не знаю, где мы можем остановиться. Родос? Корфу? Надежды мало, но я верю в тебя, львенок! Если надо, ты доберешься и до Анконы".
Все решилось в одно мгновение. Лео опрометью бросился к Морским воротам и сумел-таки оказаться снаружи до их закрытия. Это уже было хорошо. Он быстро добежал до своего корабля — так точно, на нем ничего не готово, нет ни пушек, ни пороха. Наплевать бы на все на это, но присутствовавший на судне капитан наотрез отказался оставлять в Фамагусте не только порох и пушки, но и, как оказалось, часть команды, а заодно уж и никому не нужных монахов.
Их никто теперь не выпустит из крепости. Ее смотритель в этом отношении бессилен, ну а городской капитан не станет нарываться на штраф в 500, а то и 1000 золотых, открывая ночью какие-либо ворота. Это ж только по сложившемуся еще при генуэзцах обычаю он мог в экстренном случае, и то с согласия Совета и при соблюдении всех предосторожностей, ненадолго отворить Морские ворота (про Лимассольские не было и звука). Кроме того, кто б ночью выпустил из порта большой когг? Да и как ночью идти вокруг Кипра, минуя мыс Святого Андрея, да все неведомым фарватером! Ночью да по камням — ну как можно?
Все было так, все правильно, и эта правда убивала. Как решить все эти вопросы? Но умница Урсула ведь все предусмотрела!..
— Завтра с утра, как закончите все дела, снимайтесь с якоря и идите в Кирению, я буду ждать вас там, — распорядился Торнвилль и поспешил на поиски проводника, который отправился бы с ним в ночное путешествие через горы.
Кто ищет, тот находит. Отыскался сговорчивый грек, предоставил лошадей, дал сына в проводники и еды с вином в дорогу — и вперед, в ночную тьму!
Три золотых — вот и все, что теперь оставалось в кошеле молодого рыцаря. Но разве об этом думал он под черным небом величавого Кипра?
Бешеная скачка, краткие привалы, осторожный проход по горным перевалам с конями в поводу. Он не знал, что все напрасно: искусный лекарь, плывший вместе с Урсулой и ее братом, быстро разоблачил ее обман, а капитан наотрез отказался от предложенной взятки, заявив, что его хозяева платят ему более чем достаточно, чтобы он сохранял им верность.
Урсула печально смотрела, как исчезает вдали мощный лузиньянский замок Кирении. Плавала она неважно, так что перед ней вставали две равно печальные перспективы — броситься в море и пойти на дно или плыть к похотливому старому козлу Пенились изумрудные волны за кормой корабля, словно приглашая к себе, призывая забыть о спасении души — ее ведь и так уже погубили, не спросясь.
Урсула раздумывала над своей участью, уже не надеясь, что английский львенок сможет изменить ее судьбу. Все обстоятельства были против ее счастья. Очевидно, сам Господь не желал этого.
Что теперь? Броситься в пучину кипрских вод, протестуя своей смертью и погибелью души против ненавистного брака? Или же, смирившись, прибыть в Анкону и выйти замуж за старого графа Ферретти, прожить с ним сколько-то лет, схоронить его и найти себе затем молодого мужа?