Может, план и удался бы, если б в это самое время последний караманский бей Касым не совершал набега из своих горных крепостей на окрестности Алаийе. Его дикие всадники в лохматых одеждах, возвращаясь к себе с добычей и оставя позади смерть, пожар и разрушение, приметили в тусклом предрассветном мареве неловко крадущуюся фигурку оборванного бородача.
Кони пустились наметом, хлестнула петля аркана. Лео бился, извивался, безумно хрипя и вращая глазами. Но что поделаешь — петля давит все туже, аркан тащит, направляемый умелой и крепкой рукой. И вот раб, сбежавший из турецкого плена, стал пленником туркменов-караманцев, ведущих его куда-то в глубь страны, все дальше и дальше от спасительного моря.
9
Итак, наш герой, кажется, достиг очередного дна, когда падать дальше, кажется, уже некуда. Теперь он пребывал где-то в неведомом сердце Анатолии[52], где работал у кочевников пастухом — воины-караманцы увели его подальше от османских земель и продали.
Унылое царство молока, сыра, шерсти, войлока, дубленых шкур, вокруг чего вращались все жизненные интересы новых хозяев Торнвилля. Нет, с одной стороны, хуже-το не стало: прямодушные, свободолюбивые курды вовсе не требовали перехода в ислам, о котором они сами имели довольно зачаточные представления, смешивая религию османов с большим количеством разнообразных вековечных суеверий, и даже цепей не налагали. Живи по совести да работай, соблюдай племенные обычаи.
Так неужто благородный рыцарь, воин, добровольно променял свою честь и звание на анатолийское пастушество? Разумеется, нет. Почему на нем не было цепей, объяснил его сотоварищ по несчастью, старый осанистый грек с длинной седой бородой, такими же волосами и ястребиным взглядом неподвластных старческой мути глаз.
— Зачем им тебя сковывать? — сказал он как-то ночью у костра, пару дней спустя после прибытия Торнвилля. — Солнце, горы, незнание дорог и источников воды: вот твои цепи. И тереть не трут, и пустить — не пускают…
— Что же, теперь всю жизнь здесь надзирать за овечьими курдюками? — расстроился Лео.
— Не самый плохой способ дожить свою жизнь. Есть колы и кипящее масло. Есть жизнь в гареме с отстриженными яйцами. Есть рабство гребцом на галере. Ты сам от чего бежал? Таскал камни да деревья грузил, да в литейне чуть не сгорел… Так что отдыхай, поправляй здоровье.
— Не обижайся, эфенди[53] Афанасий, но ты рассуждаешь, как раб. А я — воин.
Старик улыбнулся лучами морщинок возле глаз, пошевелил сушняк в костре, потом ответил:
— А что на правду обижаться? Был я и под османами. Здесь мне лучше, спокойнее и свободнее. Думаешь, я не мог бы уйти? Мог, я относительно неплохо знаю эти земли, не первый год кочую с нехристями. Но уходить незачем, вот в чем суть… Где есть свободная земля, куда не ступала нога турецких псов, чтобы там было место свободному греку? Нет такой земли, разве что несколько островов, да и те под латинянами. Родос и мелкие острова насилуют рыцари, иные — Крит, Керкиру — венецианцы. Кипр тоже скоро им достанется, насколько знаю. Так что вот тебе и рассуждение раба…
— Прости, я не хотел тебя обидеть.
— Пустое.
Разговор снова притих, но дух Лео был взбудоражен словами старика о том, что он знает эти земли: "Как бы вывести его на мысль, чтоб он решил помочь… Старик прозорлив и мудр, надо действовать осторожно".
Однако грек лишний раз дал доказательство своей мудрости, предупредив вопрос Торнвилля:
— Ты был бы рад попросить меня вывести тебя: я это вижу по твоим глазам… Но я не хочу менять свою жизнь — а это придется сделать, если я помогу тебе. Раз я уже поменял ее, о чем нисколько не жалею… Отложим это. Не могу вселять в тебя ложных надежд.
— Может, хоть надоумил бы, как дорогу найти.
— Не разберешься без проводника все одно. Коня украдешь — тоже не поможет. Жизни вернее лишишься, это да.
— Все же не могу понять… Почему ты, человек вроде как благожелательный, не хочешь мне помочь? Я ведь все равно уйду! Пусть лучше сдохну где-нибудь… Где море, постараюсь найти…
— До моря очень далеко. И опять же, оно во власти турок. Выйдешь на берег — ну, может быть. А потом? Надо осторожно найти такого грека, который перевез бы тебя на Кипр — больше некуда, и не выдал. Потому что, как бы тебе лучше объяснить… есть греки — и есть греки. Разные. Кто-то поможет и задаром, ибо платить тебе, разумеется, нечем. А кто-то захочет выслужиться перед турками или просто испугается за свою жизнь и хрупкое бытие.
Лео понурился, а старик задумался и вдруг решил помочь советом:
— Уж если куда пробираться — так в Петрониум. Там хоть и псы-рыцари, но они помогают беглым пленникам, принимают и никогда не выдают. У них даже особые псы служат, которые разыскивают бежавших рабов в горах и помогают выйти к Петрониуму, либо приводят людей на помощь. Вот если б ты туда добрался, считай, спасен. Тем более что ты одной с ними веры. И отправят, куда нужно. Но это, понимаешь, чуть не всю Малую Азию надо пересечь. Бежать… это если мы когда выйдем к оседлым курдам… сложно все равно. Бывает, сюда какие-то торговые караваны приходят. Так редко, раз в год, и то не увяжешься. Не знаю я, что тебе делать. Забудь прошлое, ставь войлочный шатер. Ты орел молодой, красивый, тебя курдянка выберет — да, у них тут так. Родит тебе детей, вот и будет у тебя забота, Божье дело. Не буду скрывать от тебя и того, что за твой побег мне обещали отрезать нос и уши. У них слова с делами не расходятся.
— Так бы сразу и сказал, чем душу мутить.
— Что сказал — сказал, потому что мне тебя жаль. Так что не впадай в отчаяние, но и безрассудных поступков не совершай. Послушай доброго совета, не пожалеешь.
— Нет, а чего ждать-то, я не понял.
Старик махнул рукой — раз не понял, не объяснишь…
Грека, безусловно, было жалко, но не оставаться же в рабстве ради его ушей и носа! "Хорошо, что он проболтался, — думал Торнвилль, — надо будет все сделать от него втайне. У каждого своя судьба. Два раза уже пробовал бежать, получилось ведь почти, стало быть, надо продолжать, пока жив! Но и грек в одном прав — как-то надо разузнать, куда бежать-то… На это, чтоб не вызвать подозрений, тоже нужно время… Ха, может, как раз это и имел в виду старик? Премудрый, он наверняка привык к иносказаниям".
Потянулись дни, проводимые небесполезно. По крайней мере, Лео узнал, что украсть коня, когда понадобится, будет проще простого. Еще он вызнал, вроде как ради праздного интереса, какие в округе есть пастбища и становища, где они располагаются и как их найти, и где какие, если есть, реки или водоемы.
Все сведения Торнвилль добывал исподволь, очень аккуратно и копил в голове. Впрочем, видимо, все же недостаточно аккуратно, потому что глава становища как-то раз подозвал его и с прищуром спросил:
— Ты слишком любопытен, синеглазый. Слишком — для пастуха. Я не верю, что это рвение к новой работе. Готовишься бежать — вряд ли это получится, и кончится печально. Отрежем что-нибудь, и все. Пока, в наказание за любопытство, посидишь в юрте скованным несколько дней, потом освободим тебе ноги, чтоб ты ими взбивал масло в бурдюке, словно женщина. Будешь ценить прежнюю жизнь.
Очередное дно отчаяния. "Исправление" длилось не меньше месяца, прежде чем англичанин вновь вышел "в ночное" со старым греком. Тот только заметил:
— Я же говорил, не торопись. А то ходит с расспросами, как будто не видно. Кочевники просты, но это не значит, что они дураки.
— Убегу немедленно! — взъярился Лео. — Пусть лучше сдохну!
— Это я уже слышал.
— А что, терпеть, по-твоему? И это я тоже от тебя уже слышал. Сколько терпеть, чего ждать? Старости? Что говоришь с умным видом: "Подожди, подожди"! Если знаешь чего — так скажи, а нет — чего тогда кудахтать?!
— Через несколько дней перекочевываем. Пройдем мимо оседлых, как я понял. Может, какие будут вести… Вот тогда и видно будет. Дай слово, что не сбежишь эти несколько дней. И поверь: я прошу это не ради своих ушей и носа.
53
Слово, обозначающее "господин", "уважаемый человек", ныне существует и в турецком, и в новогреческом языках. Кто у кого заимствовал — вопрос. (