— Нет, дядя, в тебе гораздо больше ипостасей. Я часто вижу купца, иногда просто ростовщика, сквалыгу. То передо мной пивовар, то знающий архитектор. То сквернослов, то большой ученый, то органист. Как умудряешься?
— Племянник, кажется, наш разговор начинает переходить в пустословие. Вернемся к нашему больному вопросу. Итак, ты печалишься об имении, но я, кажется, ответил тебе по этому поводу. Эти разговоры ты ведешь не зря, это очевидно. Стало быть, захотел сам стать полноправным землевладельцем? Что ж, желание похвальное хотя и, по нынешним временам, глупое. Присядем на это поваленное дерево, и я постараюсь тебе это доказать… Так, хорошо. Получишь ты свой феод из-под покрова святой Церкви, и что? Во-первых, на это нужно добиться согласия короля, а я не думаю, чтоб он с особенной охотой пошел на это, памятуя… ты сам знаешь, о чем. Допустим впрочем, что тебя утвердят в полных правах. Что дальше? Заставят служить, причем тому, кто казнил твоего отца и братьев. Но это политика, тут особо рассуждал нечего, я сам не являюсь тебе достойным образцом поведения, занимая свое место под солнцем при любых государях. Так что это вопрос чисто моральный. Война-тс худо-бедно все равно потихонечку исподволь тлеет, так что твой печальный конец я провижу — не погибнешь на одной стороне, казнят тебя на другой. Это до Таутона все было относительно прилично, просто на удивление. Сегодня в плену — завтра на свободе, просыпаешься йоркистом — засыпаешь ланкастерцем. А вот как надоело по все славному королю Нэду и как поотрубал он буйны головы всей плененной ланкастерской знати — вот тогда началось! Скотобойня! Не успокоятся, пока вся знать и Англии не исчезнет. Можешь возразить, что я неправ, и у нас стало спокойнее. Ненадолго, отмечу я. Но, допустим, что и так. Знаешь, какую корреспонденцию я получил частным образом из-за пролива? Что в следующем году по соглашению с герцогом Карлом Бургундским наш король, словно мало он угробил своих верных рыцарей и простых воинов, переправится с войском во Францию. Хочет вернуть потерянное полоумным Гарри! Слух? Нет, правда, ибо подтверждается другим моим корреспондентом, уже из Лондона. Король Нэд выкинул такую штуку с местными купцами, что только за голову схватишься — пригласил к себе самых отъявленных толстосумов и, нисколько не стесняясь, объявил им, что у него нет денег, в связи с чем он их у них и просит. Что, нашелся кто, кто открыто отказал бы королю? Естественно, ни одного. А на что деньги? Профукать во Франции. Хочешь там сложить свою голову по прихоти короля и герцога? Хватит с Нэда наших голов, хватит! Полагаешь, все это красноречие только для того, чтоб удержать при аббатстве твое имение? Отнюдь. И я это докажу тебе тем, что предложу тебе нечто большее по сравнению с тем, что, как тебе кажется, у тебя отнимают.
Аббат умолк, желая заинтриговать юношу. Кажется, получилось. Тот с интересом взглянул в глаза дяде, а дядя не торопился с продолжением разговора, слушая пение птиц — точнее, делая вид. Потом жестом велел племяннику: "Помоги мне подняться", но продолжал молчать.
Поднявшись с дерева, оба собеседника неспешно пошли к церкви Святого Леонарда, находившейся вне стен обители. Зашли внутрь — никого не было, только тускло горела лампадка над могилой какого-то рыцаря прежних времен. С алтарного распятия взирал страждущий Христос в терновом венце, чье вытянутое худое тело каждым мускулом своим показывало те муки, что терпит Сын Человеческий ради грешного людского рода…
Аббат обернулся к племяннику и тихо, но отчетливо промолвил:
— Лео, ты должен понять. Мне осталось не так уж много времени пребывать на этой земле и, может быть, даже меньше, чем мы с тобой думаем. Мне за пятьдесят, и это чудо, что я дожил до таких лет в нашей стране. Хозяйство крепко, пока есть хозяин. Как говорится, сруби голову — руки-то и опустятся. Вместо твоего разоренного феода я хочу отдать тебе все. Понял? Дело за малым — стать монахом, а дальше моя забота. Ты молод, умен, как кажется… Я говорю не о познаниях, а об уме практическом. Да, он тебе временами отказывает, что печально, но это, наверное, объяснимо молодостью. Жизни ты, можно сказать, не видел, но, с другой стороны, сейчас такая жизнь, что и глаза на нее не глядят. А здесь все крепко, все отлажено. Правда, наш род Торнвиллей пресечется, но так, видно, судьбе угодно. Одна битва подрубила весь наш род. Если кто и остался, то законных прав не имеет — скороговоркой туманно заметил аббат и продолжил увещевания: — А вне стен обители ты скорее сложишь голову, чем… Да не хочу об этом говорить! В общем, я сказал, а тебе решать. Подумай как следует.
— И думать нечего, дядя. Из меня какой управитель? Прокорпеть всю жизнь над счетоводными книгами, шпыня келаря за каждый лишний потраченный или недополученный нобль, петь псалмы, когда хочется на ретивом коне врубиться в гущу врагов? Да даже сядь я на твое место — я не смогу давить нуждающихся, как это делаешь ты. У меня за год все хозяйство из рук уплывет, можешь не сомневаться.
Аббат с сожалением и укоризной покачал головой, промолвил:
— Ты думаешь, твой дядя Арчи хотел стать торгашом и мироедом? Думаешь, ему не хотелось помахать мечом, промчаться на лихом коне, чтоб встречным ветром выдуло мозги, почудить в хмельном угаре? Все это было мне по молодости знакомо. Просто так получилось. Так было надо. И так надо и сейчас. На первых порах я тебе помогу, подберу людей, которым можно доверять, так потихоньку и войдешь в управление. Пойми — одна только Церковь незыблема в этом мире. Она сильнее даже королевской власти. Все, кто пытался в этом усомниться, расшибли себе лбы — что Генрих Второй, что Иоанн Безземельный. Все по Писанию — камень преткновения неодолимый для врат адовых и сокрушающий тех, на кого он падает. Даже сам Львиное Сердце старался не пробовать этот камень своими клыками. Я не могу себе представить то время, когда светская власть возобладает над церковной…
Здесь святой отец несколько ошибся, как ретроград. Пройдет сравнительно немного времени, и король Генрих Восьмой в 1537 году закроет и разорит в числе прочих монастырей и Киркстидское аббатство, а его аббат Ричард Харрисон и три монаха будут казнены. Но не настало еще то время, поэтому вернемся к разговору аббата Арчибальда с племянником.
— В общем, — втолковывал дядюшка племяннику, — я бы советовал тебе не отказывать скоропалительно, а как следует подумать. Время еще есть, хотя и немного. Решишь твердо — тогда посмотрим. Феод обратно выделить недолго. Коль решил жить своим умом, я за него не держусь. Кстати, полагаю, кто-то нажужжал тебе в уши что-то по этому поводу, ну да мне это все равно, даже и спрашивать не буду.
Племянник стоял на своем.
— Прости великодушно, дядя Арчи, но я сказал "нет" и решения своего не изменю. Я не могу служить Богу неискренне, по наследству, что ли. Я человек нецерковный, непослушливый, взрывной. На моих руках кровь, и ее много. Я слишком люблю Господа, чтобы опорочить Его своим недостоинством, поэтому пусть все остается, как есть. Лучше не служить Богу, чем… В общем, понятно.
— Чем быть таким, как дядя Арчи, — печально закончил за племянника аббат.
— Я не имел в виду конкретно тебя. Ты далеко не так плох, как многие иные церковники. Ты хоть и цветист и речах и можешь приспособиться, и о своем хозяйстве думаешь намного больше, чем о Господе, но в тебе нет главного порока духовенства — лжи. Ты не маскируешь свои недостатки личиной благочестия, и за это я тебя люблю.
На глазах старого циника блеснули слезы. Он положил руку на плечо Лео и сказал:
— Вот за это спасибо. Ты расстроил меня своим отказом, но, нанеся одну рану, исцелил другую. Старый Арчи сам прекрасно знает, что в святые ему не попасть, но. поскольку ты узрел то, чем я сам перед собой горжусь, это мне приятно. Хорошо, ты мне ответил. Передумаешь — хорошо, нет — так нет. Но тогда есть у меня к тебе другое дело, которое, полагаю, придется тебе более по нутру. Пойдем наружу, посидим при церкви, воздухом подышим…