Лео, очень обрадованный, что его хотя бы не будут обращать в ислам, охотно представился:
— Лео из рода Торнвиллей, мой предок Гуго, "черный барон", был сподвижником английского короля Генриха Первого почти четыре века назад.
— Почетно знать своих предков. Что означает твое имя?
— Это лев — арслан.
— Тогда я так и буду звать тебя. Арслан! Это имя и полагается благородному и могучему батыру… Итак, собирайся — и в путь!
Лео, хоть и обрадованный, пребывал в растерянности. Судьба явно благоволила ему — это после рынка-το рабов! Но что в самом деле делать? Ну, поехать — он поедет, у него выбора-то сейчас, с таким копытом, и правда нет, а потом-то что? Не может же он и вправду жить где-то в глуби Турции при этом наивном, благородном, убитом горем, добром старике, как поганая приживалка, нахлебник-паразит! Где ж такое видано! Посему он не удержался и прямо сказал:
— Боюсь прогневать моего достопочтенного благодетеля, но хотелось бы сразу сказать, потому что иначе… иначе будет просто подло и нечестно. Я не могу и не хочу пользоваться тем чудесным сходством, которое ты нашел во мне со своим сыном, чтобы въехать нахлебником в твой высокий дом. И кроме того, раненого льва можно опутать тенетами, но, когда он поправится, разве сможет он добровольно остаться в неволе? Или он уйдет, или нужна железная клетка, чтоб удержать его. Я хочу, чтобы достопочтенный Гиязеддин подумал об этом.
Но старик только разрыдался, бросившись юноше на грудь:
— Иных слов я не ожидал! Ты оправдал — да нет, превзошел мои ожидания, благородный Арслан! Аллах создал тебя честным и благородным, и теперь я в этом еще больше убедился. Нет, решительно — ты едешь со мной, а там — посмотрим. Ты не станешь нахлебником — работы у меня в хозяйстве хватит с избытком, и то, может, ты будешь умудрен Аллахом и станешь не просто работать, но руководить хозяйством. А как удержать льва — посмотрим. Может, он и сам не захочет уйти… — загадочно прибавил богослов.
Воистину, нельзя переубедить отчаявшегося человека, вдохновенно возведшего себе воздушный замок. Оставалось одно:
— Уважаемый, но ведь главное — я христианин и веры не сменю. Более полутора лет как я в плену, и пока, как ни старались, к отречению меня не вынудили. Нет, меня не пытали, но, думаю, и этим бы ничего не достигли. Надо знать, каково класть камни крепости под палящим солнцем или лить пушки при такой жаре, когда солнцепек кажется вечерней прохладой.
— Я не буду настаивать — постараюсь, по крайней мере. Я ведь богослов, человек книги, мудрого и убедительного слова. Убеждать — мое призвание. А вера из-под палки, по моему разумению, это не вера, а насилие над ней.
Спорить было бесполезно.
Распрощавшись с Эзрой и получив от него соответствующие указания, как беречь и развивать ногу, Торнвилль взгромоздился на мула и влился в предсказанный врачом обоз Гиязеддина.
Свита богослова оказалась немаленькая. В ней были и разные слуги, и охранники, без которых любое перемещение по Малой Азии, кишащей кочевниками, могло бы закончиться для уважаемого человека крупной неприятностью, и еще невесть какой народ, который трудно отнести к первым двум категориям.
Путь, по которому отправилась вся эта орда, вел на северо-запад, в Бурдур, а уже оттуда — в Денизли. Впереди суровыми громадами высились Таврские горы, но путь к ним из Анталии пока что вел по плодородной равнине, вот-вот готовой расцвести всеми красками природы в предвосхищении весны. Кругом были миртовые и лавровые кусты, островерхие кипарисы и приземистые кучерявые оливы. Впереди величественно белел снежной шапкой местный Олимп — один из нескольких[70].
Потом начался подъем в горы, делавшийся все круче и круче, но путь еще вел по горным долинам, заросшим кустарником. Там с наступлением темноты и последним свершенным намазом и заночевали.
То ли от тряски, то ли от холода у Лео страшно заныла нога, и он довольно долго не мог заснуть. Гиязеддин, как оказалось, тоже. Они проговорили чуть не с половину ночи, рассказывая каждый о себе и расспрашивая собеседника. Торнвилль никак не мог отделаться от мысли, что турок складом ума и широтой взглядов и познаний весьма и весьма напоминает ему дядю Арчи, но он все же счел недостойным расчувствоваться и сказать это турку — тот и так души в нем не чает, причем совершенно незаслуженно, к чему ж еще подогревать этот пыл?
Второй день пути начался, как оно и понятно, с первого намаза и завтрака. Затем продолжился подъем в горы.
Какое-то время спустя путники достигли поросших благоуханным горным лесом руин древнего города Термессоса. Он уже много сотен лет как оставлен жителями, зато навсегда остался на скрижалях античной военной истории, как единственный из окрестных городов, который не только не захотел сдаться Александру Македонскому во время его Памфилийского похода, но, в отличие от некоторых строптивых городов, так и не был им взят. Александр только в досаде пожег оливковые рощи тер-мессцев и пошел на Сагалассос.
Термессос располагался на плоскогорье меж двух горных высот. Маленький караван ослов и мулов улема Гия-зеддина был уже, соответственно, на высоте 1650 метров над уровнем моря и в 30 с лишним километрах от Анталии — если пользоваться, конечно, привычными читателю мерами.
Высвеченные солнцем обломки колонн, руины храмов и светских зданий, мощные башни и стены, кое-где еще достигавшие своей прежней шестиметровой высоты, римские арки. И все это среди веселого — а другое слово так точно не обрисует — леса. Да, именно в таком, и только таком лесу могли жить веселые козлоногие сатиры, буйные кентавры, добрые, безотказные нимфы, а не в болотисто-туманных вековечных зарослях английских королевских лесов…
Непривычными казались вырубленные в горных склонах древние гробницы, разграбленные задолго до прихода турок. Когда было решено сделать стоянку у древнего, но, на удивление, еще вполне действовавшего колодца, Лео не утерпел, чтобы хоть немного, при помощи костыля и насколько позволяла нога, не поковылять среди по-лупогрузившихся в землю древних камней, украшенных греческими надписями, резными акантовыми листьями и прочей, столь милой сердцу, античной прелестью.
— Тень города, населенная тенями людей, — важно прокомментировал любование Торнвилля Гиязеддин. — Премудрый стихотворец и астроном Хайям по этому поводу сказал…
Дальше началась декламация стихов, которых Лео не понял, но для читателя — вот их перевод:
— Не понимаю, — признался юный Торнвилль.
— Потому что это на персидском. Не знаю, как у вас, а всякий образованный человек здесь пользуется тремя языками — турецким для общения с народом, арабским — в делах веры, потому что это язык Корана, ниспосланного Аллахом пророку Мохаммеду — да благословит его Аллах и приветствует… и наконец, персидским — в делах науки, поэзии. Знание человеком одного лишь турецкого показывает, что перед тобой простой селянин или ремесленник. Хайям же сказал вот что… — И Гиязеддин с легкостью, хоть и без ритма и рифмы, перевел стихи для Лео на турецкий…
Выезжали из термесской долины не торопясь уже на следующий день. Впрочем, стоит ли документально протоколировать все дни этой поездки? Боюсь, это будет нудновато. Скажем в целом, что дни особым разнообразием не отличались — намазы, приемы пищи, неспешные переходы и созерцание античных городов и турецких овечьих отар с непомерно большими курдюками.
После Термессоса было ущелье с фруктовыми рощами, многочисленными ручьями и мощным потоком реки Катаракгес, по-турецки — Дюден, заканчивавшимся водопадом у Анталии.
70
Главный, близ Фаселиса, — в Греции; третий — тоже в Малой Азии, в Вифинии; четвертый — на Кипре. (