Словно ангел смазал целебным бальзамом раны души Торнвилля — неужто и в самом деле возможно такое? Через десять дней за Чиприано-флорентийцем и вправду пришли. Пару часов спустя он вновь появился на стройке уже другим человеком — щегольски одетым, выбритым, при шпаге, со свидетелями и уже с готовыми бумагами для Торнвилля.
— Вот, я уже и на свободе, — радостно сообщил он Лео. — Ознакомься с бумагами и подпиши, если согласен, тут на все случаи жизни, они вот подтвердят наш договор. Через три месяца, самое большее — через четыре, я разделаюсь с делом моего благодетеля и займусь твоим. Клади срок доплыть туда-обратно, там еще месяц-два, вот и выйдет, что, если живы будем, через год свидимся. Может, чуть раньше, может, чуть позже, как Бог даст. Так. Надсмотрщика ко мне!
Турок явился к флорентийцу, подобострастно поклонился. Тот сморщился и сказал:
— Не надо, не надо выгибаться, еще утром ты вел себя со мной совсем не так, свиная голова. Смотри, что покажу! — В тонких пальцах итальянца блеснул новехонький золотой, отразившись своим блеском в алчных глазах турка; тот заулыбался, но Чиприано мигом разрушил все его надежды: — Итак, если сохранишь жизнь этому молодцу, через годик получишь от меня десять таких. — И проворно спрятал монету в кошель; турок с ворчанием удалился, Лео блаженно улыбался. — А ты не смейся, англичанин. Я щедр из твоих денег!
— Понятно. Пусть лучше и этому нечестивцу кой-чего перепадет из моего наследства, да чтоб аббату не досталось.
— Насчет этого даже не сомневайся. Если Чиприано будет жив — он сделает свое дело!.. Ты, главное, год продержись. Может, и поменьше. До встречи, мне пора!
И итальянец ушел вместе со свидетелями и бумагами. Надежда, которую он вселил, сначала была сильна, но потом, с прошествием недель и месяцев, все больше таяла под тяжким напором трудовых будней султанского раба. Лео тщательно отсчитывал время — только это удерживало его от черного отчаяния и сумасшествия, но когда минул год, а за ним по-черепашьи медленно потянулось "добавочное время", стало невмоготу. В душе зародилась сначала тревога — а жив ли итальянец? — потом уступившая место подозрению — а ну как он что начудит с его бумагами, получит землю, деньги, а его так и оставит тут гнить?.. Вот это было открытие, вполне могущее свести с ума… С каждым днем оно угнетало все сильнее и под конец совсем уж одолело, когда разнесся слух, что строительству скоро конец и султан Мехмед въедет в свой новый роскошный дом. Стало быть, рабов-то поразведут по новым объектам? И где флорентиец будет его искать — если будет? В общем, все было плохо, и просвету видно не было…
Вскоре, стоя в толпе понурых, ободранных рабов, он созерцал, как 46-летний султан Мехмед-оглу-Мурад Фатих — гроза христианской Европы, покоритель Константинополя и иных городов, крепостей, стран, островов и все еще ненасытный в своих завоеваниях — торжественно въезжал в свой новый дом.
Султан ехал на ослепительно-белом, роскошно убранном коне, подпоясанный кривой саблей с золотыми инкрустированными арабскими письменами и рукоятью из бараньего рога — тем самым оружием, что он окровавил при взятии Константинополя почти четверть века назад. В свои последние годы он несколько располнел, но по-прежнему был активен, много воевал, строил. Большеголовый, он носил коротко подстриженную изящную окладистую бородку каштаново-рыжеватого цвета. В профиль особо был заметен его длинный крючковатый нос, доходивший чуть ли не до нижней губы, так что кто-то из европейцев, кому довелось его лицезреть, с некоторым юмором отметил, что султан похож на попугая, приготовившегося склевать спелую вишню. "Он был очень хитрый, — писал о султане служивший у него военным инженером Константин из Островицы, — и кого только мог, обманывал с помощью перемирия; он редко держал слово, а когда кто-либо упрекал его за это, он набрасывался на него, как безумный". Что ж, судьба трапезундского императорского дома и многих знатных византийских родов, доверившихся ему и впоследствии умерщвленных, вполне подтверждает эту характеристику.
За султаном ехал весь цвет его империи: великий визирь Караманлы Мехмед-паша, духовный лидер государства шейх-уль-ислам, постоянный противовес великому визирю в системе османского государственного управления; бейлербеи Румелии и Анатолии — главнокомандующие войсками европейской и азиатской частей Османской империи и сопровождавшие их главные армейские судьи. В свите был и капудан-паша Гедик Ахмед — адмирал, одно время бывший великим визирем, а теперь готовящийся вместе со своим повелителем к походу на Албанию. Присутствовал и ага янычар, а также визири и чинуши рангом поменьше. Среди них — перешедший в прошлом году в ислам отпрыск византийской императорской династии: ни много ни мало племянник последнего василевса Константина Одиннадцатого — Мануил Палеолог, ныне Мизак-паша, он же Месих-паша, четвертый визирь великого падишаха. (Мы как-то уже упоминали его ранее по случаю, приводя примеры удачно сложивших свою карьеру вероотступников.)
Это невиданное шествие сопровождалось варварским музыкальным дудением и громом ударных сводного оркестра, состоявшего из 90 музыкантов султана, 45 — великого визиря и 30 — капудан-паши, а сия вдохновенная какофония была дополнена всеобщим мощным возгласом: "Гу-у-у-у-у!" и скандированием янычар: "Керим Аллах, рахим Аллах" — "Щедрый Аллах, милостивый Аллах".
Неторопливо вся процессия втягивалась в первый внутренний двор через облицованные мрамором ворота Бабы-Хумаюн; над ними арабской вязью вилась надпись: "Святая крепость, по воле Аллаха и силой, данной Им великому падишаху Мехмеду, была сооружена в месяц Рамадан в 899 году хиджры", а над ней — "Сын Мурада, властелин двух континентов, повелитель двух морей, тень Аллаха в обоих мирах, помощник Аллаха между Западом и Востоком, герой моря и суши, завоеватель Константинополя, да сбережет Аллах страну и да возвысит ее более, чем Полярную звезду". Ворота представляли собой странную причудливую смесь тройной римской триумфальной арки и сельджукского заостренного входа в мечеть — впрочем, как и вся Османская империя. Блестящая кавалькада и сопровождавшие ее пешие придворные и воины гусеницей втянулась внутрь, резные створки ворот захлопнулись. Вместе с ними захлопнулась и очередная страница жизни Торнвилля. Что ж далыпе-то будет?..
Надсмотрщики радостно объявили рабам, что сегодня до конца дня они свободны от работ и по щедрости великого падишаха получают лишнюю лепешку и черпак бузы из общего котла. С некоторым небольшим оживлением невольники выстроились в очередь, послышались острые шуточки — еще не выпитый, но предвкушаемый грядущий хмель уже щекотал душу и мозги. Лео скорбно размышлял о том, что он, благородный рыцарь из древнего славного рода, словно нищий, оборванный и закованный, вынужден стоять в очереди за каким-то… поносом, если уж выражаться не вычурно, а обозначить качество вещи присущими ей содержанием и коррелирующейся с оным формой. Из пессимистических раздумий его вывел гортанный возглас одного из надсмотрщиков:
— Лео Торнвилль из Англии — кто из вас? Есть такой?
— Ну, я, — поворотил на возглас кудлатую голову рыцарь, щурясь на яркое солнце.
— Пошли со мной. Тебя ждет эфенди Чиприано с какими-то кяфирами и двумя белыми дервишами из дома неверия[92]! Еще со вчерашнего дня, но не до того было…
Сердце пронзила острая боль, отдавшись до локтя в левую руку. Не забыл, значит, не обманул. Предательские слезы, недостойные мужчины и рыцаря, блеснули на глазах.
Торнвилль, гремя цепями, прошел с надсмотрщиком и его начальником, куда те повели — довольно далеко, надо заметить; как выяснилось — на один из множества постоялых дворов близ порта. Прошли темную залу, где пировали европейские матросы и купцы, зашли внутрь какой-то комнатушки — все присутствовавшие встали, Чиприано, блеснув улыбкой, подошел, обнял англичанина: