Летающий корабль облетел Дубровник, окунаясь и выныривая из густого, маслянистого дыма, который поднимался вверх от горевшего города.
— Мы больше никогда этого не увидим, — сказал польский летчик. Полковник Пьят, который сидел в кресле второго пилота, вздохнул.
— Возвращаться домой всегда приятно.
— Совершенно с вами согласен, генерал, — заметила Уна.
— Пол… — Полковник Пьят потер рукой свой разгоряченный лоб. — Дорогая моя Уна, я думал, что вы уехали на поезде.
— Я передумала. Ну что, возвращаемся на родину?
— Правильно. Может, вместе с вами к нам на самолет села удача. — Он поднял воображаемый бокал. — Да здравствует наша Леди Свобода. — Ему хотелось сказать ей что-нибудь приятное, а не язвительное.
— Вы устали, — сказала она.
— Спойте песню, дорогая Уна. Старую нежную песню. — Он был пьян, но белая форма, в которую он был одет, как всегда, выглядела безупречно чистой. — Если бы эти губы могли говорить, если бы эти глаза могли видеть, если бы эти…
— Откуда столько беженцев? — удивилась она. — А где войска?
— Тот же самый вопрос задают и беженцы, — засмеялся поляк. Они летели над морем на небольшой высоте. — Войска — это мы.
— Се ля ви, — сказал полковник Пьят. — Моя семья будет сильно скучать без меня. — Он вытащил фляжку из бокового кармана, поднес ее ко рту. Она была пуста. — Ну и ладно. Вы правы, Уна. Я устал. Я думал, Англия станет ответом на мой вопрос. Победа воображения над вдохновением. Ха, ха!
— Он потерял ящик, — объяснил поляк.
— На Лэдброук-Гроув. Последнее время он был там.
Уна вздохнула.
— Я так и поняла. Я думаю, это было последней каплей.
— Чувствуете сквозняк? — спросил поляк.
— Я чувствую его уже целый век, — ответила Уна.
Из-за двери послышались голоса молящихся людей, следующих монотонному голосу священников. Казалось, что даже самолет молится. Уна вышла из кабины, чтобы найти парашют до того, как они доберутся до Уиндермира.
Заявления
В больших карих глазах Очинека можно было прочитать признательность. Он смотрел на офицера службы безопасности, входившего в камеру.
— Конечно, я понимаю, что это ваша обязанность — выполнять такую работу, — сказал Очинек. — Не беспокойтесь, констебль Воллас, у вас со мной не будет проблем. Садитесь, пожалуйста, или… — он остановился, — впрочем, делайте, как считаете нужным.
Констебль Воллас был глупым и тупым человеком.
— Я не люблю шпионов, мистер Очинек. — У него была грубая кожа, глупые глаза, он весь был охвачен яростью. — По-моему, нет никакой необходимости доказывать вам, что вы шпион…
— Я лояльный гражданин, уверяю вас. Я люблю Англию не меньше вас, хотя родился в другой стране. Мне нравятся ваши пригороды, ваша демократия, ваше правосудие…
— Вы еврей.
— Да.
— Среди евреев очень много шпионов.
— Я знаю.
— Поэтому…
— Но я не шпион. Я бизнесмен.
— Лжете?
— Нет…
— Вы часто ездите за границу. Например, в Македонию?
— В Македонию, да. И в — ну, в Бельгию, Голландию, Ассирию…
— Куда?
— То есть в Абиссинию.
— Вы что-то от нас скрываете, — сказал констебль, лицо которого стало красным и потным.
— У меня плохая память, — захныкал Очинек, предчувствуя, что сейчас произойдет что-то неприятное.
— Вы мне все расскажете.
— Конечно, конечно.
— И если будет необходимость, я выбью у вас признание.
— Я не изменник.
— Я тоже на это надеюсь.
Констебль Воллас быстренько закончил предварительную беседу и, схватив Очинека за воротник, бросил его на пол к своим ногам и со всего размаху кулаком врезал Очинеку в живот. Очинека тотчас же вырвало прямо на форму констебля Волласа.
— Ах, ты грязное животное! — Воллас вышел из камеры.
Очинек, не обращая внимания на то, что на его губах, подбородке и одежде, была рвота, обессиленный сел на кровать.