Вспомнилась моя поездка из Лондона в Монтрё, случившаяся, кажется, в период моего одиночества, оборачивавшегося депрессией. Я часами ходил вокруг гостиницы, где жили Набоковы. Один, без приятеля, который позвал меня и с которым приехал сюда, я поднимался на шестой этаж, бродил по коридору, увешанному фотографиями русского писателя, стоял около двери под номером 65 – увы, туда мне проникнуть не удалось – там жил какой-то гость из русских нуворишей. Я пробовал представить себе шестнадцать лет писательской жизни тут; жену Веру, ангела-хранителя Набокова; с ней он играл в шахматы на балконе. Спустившись вниз, потоптался у входа в ресторан, где Набоковы ждали и не дождались Солженицыных. Потом, выйдя на променад, оттуда разглядывал балкон Набоковых с видом на Женевское озеро и альпийские склоны. А потом шёл в свою гостиницу рядом – в набоковском отеле поселиться мне не удалось, – и из своего номера любовался теми же видами…
Я уже два года жил в Лондоне, когда советская империя в течение нескольких дней развалилась на глазах изумлённого мира. С восторгом глядел в сторону России начала 90-х. Мне было очень непросто понять, вжиться в английское общество – без языка, без работы, в возрасте 50 лет, с опытом журналиста в СССР, который поначалу не был востребован даже в стенах «Русской службы» Би-би-си. Начав преподавать русский язык, я внушал своим студентам одну мысль – всё, что видел в СССР, достойно осуждения и отрицания. И часто не встречал понимания. Потому, наверное, я брал в поддержку себе опыт эмигранта Владимира Набокова. Ведь к моменту отбытия моего из Страны Советов там только-только его начали печатать. Первое произведение Набокова в 1986 году было опубликовано в «Шахматном журнале СССР». Скорее всего, по недосмотру. Нелепые литературные байки Салона того времени, впрочем, хорошо известны…
Теперь же я читал всего Набокова – его лекции по русской и зарубежной литературе, воспоминания, романы – в библиотеке Славянского факультета Лондонского университета, просиживая там всё свободное время. Добавлю лишь, что мой любимый роман «Дар» появился в московских книжных магазинах уже после моего отбытия из «Той Страны». Из Лондона я наблюдал, как в 90-е российская критика с трудом осмысляла это имя – Набоков. Да и прежде ему доставалось. Бабель, писавший об экзотическом – бандитах, красноармейцах, а другим себя серьёзно так и не заявивший, – объявляет, что Набоков «талантлив, но писать ему не о чём». Эренбург, поместивший сей отзыв в своих мемуарах, ему не возражает. Кстати, сам Эренбург, как справедливо замечает в статье Д. Быков, «уцелел именно потому, что… в законченном виде демонстрировал (а может быть, и являл…) тип еврея… с его вечным внутренним хаосом, скепсисом, неуверенностью…», и что в нём присутствовал «внутренний ад вечного чужака, который и в Европе всем чужой». Нет более изощрённых антисемитов, чем сами евреи и полукровки. Это по ходу дела о Быкове, который вываливает про чужака своё, неразрешённое в рамках России (об этом речь ниже). Эренбург же больше циник, чем скептик. Именно потому предпочёл жить в сталинской Стране Советов. Драма такого же порядка, как и драма Бабеля, только без смертельного исхода в застенках Лубянки…
Советские критики навешивали на Набокова ярлыки сноба, обвиняли в космополитизме. Твардовский обозвал Набокова эпигоном, правда, в защиту Ивана Бунина. В 90-е имя писателя-эмигранта, уже публиковавшегося, снова муссируется. Журнал «Звезда» пробует развенчать Набокова. Его прозу не понимают и не принимают, видя в ней пустую словесную эквилибристику. Об этом пишут в первых монографиях… Но тут ничего нового. Ведь и эмигрантская пресса встретила Набокова враждебно. И ещё раньше, в 1916 году, Зинаида Гиппиус сказала отцу писателя: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, он никогда писателем не будет». Сказала на заседании Литературного фонда. А вот Иван Бунин сразу разглядел в Набокове Мастера: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня…».
Обдумывая это предисловие, вечерами я перечитывал прозу Набокова. Почему-то в памяти долго держались две его фразы: «Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым лесом…» и «Это было чистое синее озеро с необыкновенным выражением воды». Только две. Мастер! Подозреваю, Набокова не пощадила тогдашняя заграничная русская критика, в первую очередь, из-за его радикального скепсиса по отношению к России, ну, и из-за ревности. О нём отзывались как о «талантливом пустоплясе», «человеке весьма одарённом, но внутренне бесплодном». Резкие отзывы прозвучали у А. Куприна, Б. Зайцева. Георгий Адамович заявил, что Набоков – «ремесленник», что из-под его пера вылезает «искусственная, холодная и опустошённая проза». Французский философ Жан-Поль Сартр присоединился к такой критике, назвав Набокова писателем-поскрёбышем – за то, что тот, якобы, пользуется приёмами Достоевского, но при этом осмеивает их, превращая в набор обветшалых и неминуемых штампов. Георгий Иванов выступил с разнузданной статьёй, где назвал его «способным хлёстким пошляком-журналистом»…