— Слава богу, — заявил я. — В какой-то момент я уже готовился прийти тебе на помощь.
Мэри посмотрела на меня и улыбнулась.
— Тебе не стоило волноваться. Я сама на две трети кошка.
— А остальная треть?
— Увидишь…
С этого времени кот был с нами — вернее, с Мэри — почти все время, за исключением того, когда я захлопывал перед ним дверь в нашу спальню. В этом я твердо стоял на своем, хотя Мэри и Пират считали, что это не делает мне чести.
Мэри никогда чрезмерно не волновалась. Она не любила копаться в прошлом. О, она позволяла мне говорить о себе самом сколько угодно, но только не о ней. Однажды, когда я начал прощупывать ее, она переменила тему и сказала:
— Пойдем лучше посмотрим на закат.
— На закат? — удивился я. — Этого не может быть: мы только что кончили завтракать. — Путаница во времени вернула меня к реальности. — Мэри, сколько мы уже здесь?
— Разве это имеет значение?
— И еще какое! Я уверен, прошло больше недели. В один прекрасный день наши телефоны обязательно затрезвонят, и мы вернемся к будничному труду.
— В таком случае, какая разница, когда это произойдет?
Но я все равно желал знать, какой же теперь был день. Я мог бы узнать это, включив стерео, но была возможность наткнуться на новости, а мне не хотелось их слушать. Я все еще предпочитал оставаться с Мэри в другом мире, где титаны не существовали.
— Мэри, — сказал я раздраженно, — сколько у тебя есть «таблеток времени?»
— Ни одной.
— Ну ладно, у меня достаточно для нас обоих. Давай растянем наше время. Предположим, что у нас есть еще только двадцать четыре часа. Мы сможем растянуть их на месяц нашего субъективного времени.
— Нет.
— Почему нет?
Она положила руку мне на плечо и поглядела в глаза.
— Нет, милый, эго не для меня. Я должна жить каждую настоящую минуту и не хочу ее отравлять, беспокоясь о минуте последующей. — Я упрямо смотрел на нее. Она продолжала: — Если ты хочешь принять эти таблетки, я не буду возражать. Только, пожалуйста, не проси меня об этом.
— Черт возьми, я не собираюсь отправляться в увеселительную прогулку один.
Она не ответила, и это был самый дьявольский способ одержать победу, который я знал.
Мы не стали ссориться. Если бы я начал принимать таблетки один, как разрешила мне Мэри, это не дало бы результатов. Несколько раз я пытался узнать побольше о ней самой. Мне казалось, что я обязан хоть что-то знать о женщине, на которой женился. Отвечая на один из моих вопросов, она задумалась и сказала:
— Я иногда думаю: а было ли у меня детство или это было нечто такое, что приснилось мне прошлой ночью?
Я спросил напрямик, как ее настоящее имя.
— Мэри, — ответила она спокойно.
— Это действительно твое имя? — Я уже давно сказал ей свое настоящее имя, но она продолжала называть меня Сэм.
— Конечно, это мое имя, милый. Я Мэри с тех пор, как ты впервые назвал меня так.
— Хорошо. Ты моя любимая Мэри. Но как было твое имя раньше?
Ее глаза приобрели странное, болезненное выражение, но она невозмутимо сказала:
— Когда-то меня звали Алюкьер.
— Алюкьер… — повторил я, смакуя это слово. — Алюкьер… Какое странное и прекрасное имя. Звучит по-королевски. Моя дорогая Алюкьер…
— Сейчас меня зовут Мэри.
Когда-то где-то, я был уверен, Мэри обидели, больно обидели. Но казалось невероятным, что я когда-нибудь узнаю об этом, и в конце концов я выбросил эти мысли из головы. Мэри была тем, чем она была, сейчас и навсегда, и я довольствовался теплым светом ее присутствия.
Я продолжал называть ее «Мэри», но имя, которое она однажды произнесла, засело у меня в голове и изредка мелькало в сознании. Алюкьер… Кто мог придумать такое имя?
И вдруг я вспомнил. Моя въедливая, предательски набитая всякой ерундой память неожиданно откопала на одной из своих укромных полок именно то, от чего я так беспомощно пытался избавиться. Существовала некогда такая община, целая колония, которая использовала искусственный язык, даже давала искусственные имена.
Это была анархистско-пацифистская секта, ее члены называли себя «витманитами». Обосновавшись первоначально в Канаде, «витманиты» не смогли там прижиться, как затем и в Малой Америке. Однажды я даже бегло прочел книгу, написанную их пророком, — «Энтропия наслаждения». В ней приводилась масса псевдоматематических формул достижения счастья.
Каждый создан для счастья, говорили «витманиты»; и в то же время они были против «греха». У них было любопытное и очень древнее решение своих сексуальных проблем, решение, давшее разрушительные результаты, когда культура «витманитов» соприкоснулась с другой моделью поведения. Я где-то слышал, что остатки этой секты эмигрировали на Венеру — в любом случае все они, должно быть, мертвы к настоящему времени.