— Да что рассказывать?
Мы вращались вокруг планеты по эллиптической орбите, изменяющейся от витка к витку. Семьдесят шесть миль в апогее, двадцать три в перигее — первый виток. На втором витке орбита еще больше вытянулась. За четыре витка мы хорошо разглядели планету. Сделали более шестисот снимков и бог знает сколько кинопленки.
Облачный покров Венеры состоит из метана, аммиака, пыли и прочей дряни. Вообще-то планета напоминает Большой Каньон, по которому гуляет ветер. По подсчетам Кори, скорость у поверхности достигала 600 миль в час. Наш бур с включенным маяком привенерился и с визгом принялся за дело. Спектроскоп отметил лишь залежи ценных минералов, но ни растительной, ни какой иной жизни мы не обнаружили. Вот вам и Венера! Нет — так нет, но, странное дело, у меня душа уходила в пятки, как будто мы кружили над домом с привидениями посреди дальнего космоса. Это ненаучно, я знаю, но я чуть было не рехнулся, пока мы не повернули назад: еще немного, и горло бы себе перерезал. Венера не Луна. Луна пустынная, но, я бы сказал, стерильно чистая. А мир, который мы здесь увидели, был ни на что не похож. Спасибо еще, хоть этот облачный покров. Представь себе совершенно лысый череп — точнее образа не подберешь.
На обратном пути мы узнаем: сенат постановил сократить вдвое расходы на освоение космоса. По этому поводу Кори заметил: «Ну что, Арти, возвращаемся к метеоспутникам?». А я, признаться, был доволен: нечего нам соваться во все дыры!
Через двенадцать дней Кори был мертв, а я на всю жизнь остался инвалидом. Все это случилось при приземлении — парашют не раскрылся. Вот ведь ирония судьбы: провести месяц в космосе, вернуться из немыслимой дали, куда еще не долетал человек, и такой конец! А все потому, что одному типу захотелось кофейку и он не проверил какое-то там реле!
Мы шмякнулись будь здоров. Один из вертолетчиков потом говорил, что это было похоже на летящего вниз гигантского младенца с развевающейся пуповиной. Когда мы шарахнулись, я потерял сознание и в себя пришел уже на палубе авианосца «Портленд». Вместо красной ковровой дорожки меня ждали носилки. Впрочем, красного цвета хватало — я был весь в крови…
Два года я провел в Бетезде. Получил Медаль Героя, кучу денег и это инвалидное кресло. Потом обосновался здесь: люблю смотреть, как взлетают ракеты.
— Знаю, — сказал Ричард и, немного помолчав, добавил — Покажи свои руки.
— Нет! — быстро и резко ответил я. — Я не могу позволить им видеть. Я же говорил тебе.
— Прошло пять лет, — заметил Ричард. — Почему нет, Артур? Можешь ты мне это объяснить толком?
— Не знаю! Не знаю! Может быть у нее длительный инкубационный период? Или, может, я подцепил ее не там, а позже, в Форт-Лодерлейл, или, того лучше, здесь, на крылечке. Откуда мне знать?
Ричард перевел взгляд на воды Залива, окрашенные лучами заходящего солнца в красный цвет.
— Я пытаюсь во всем разобраться. Артур, я не хочу думать, что тебе изменяет рассудок.
— Если так, я покажу тебе свои руки, — сказал я через силу. — Но только в крайнем случае!
Ричард встал и взял трость. Он казался старым и немощным.
— Я пригоню «вездеход», и мы поищем мальчика.
— Спасибо, Ричард.
Он двинулся по разбитой проселочной дороге, которая проходила через Большую Дюну в сторону Кэй-Кэролайн. На другом конце Залива, ближе к мысу, небо стало цвета гнилой сливы, и до моих ушей донеслись отдаленные раскаты грома.
Я не знал имени мальчика, но часто видел его на пляже перед заходом солнца, когда он бродил по берегу с решетом под мышкой. На нем были вытертые шорты, перешитые из старых летних брюк, а от загара он был почти черный. На городском пляже Кэй-Кэролайн предприимчивый молодой человек, просеивая решетом песок в поисках четвертаков и десятицентовиков, может собрать за день до пяти долларов, если повезет конечно. Время от времени я махал ему издали, и он махал мне в ответ — две незнакомые, но родственные души, в противовес хохочущим толстосумам-туристам в «кадиллаках». Мне думается, мальчик жил на хуторе близ почты, в полумиле отсюда.
Когда он появился в тот вечер, я уже с час сиднем сидел на своем наблюдательном пункте. Бинты я снял. Зуд был непереносим, но всегда становилось лучше, если дать им возможность смотреть.
Странное, никем в мире не испытанное ощущение: ты — как приоткрытая дверь, в которую сквозь щелочку со страхом и ненавистью подглядывают в наш мир чужие глаза. Ужасней всего то, что в эти минуты и я вижу его таким же. Представь, что твой разум переселился в муху, и та в упор разглядывает твое лицо тысячью глаз. Теперь, я думаю, тебе понятно, почему я бинтовал руки, даже тогда, когда рядом не было ни души?