— Кто?
— Мой господин, — ответил Карафи. — Ведущий звездолет опознан нами как «Храфнкель». За ним идет целый флот. В систему явился примарх Русс и привел с собой Волков.
Эпилог
В аду горит лишь та часть тебя, которая упрямо цепляется за жизнь, — твои воспоминания, твои привязанности. Именно они сгорают первыми. Но это не наказание, а освобождение души. Поэтому, если ты боишься умереть… если сопротивляешься, то видишь демонов, которые рвут твою душу на части. Но стоит только тебе смириться, и ты поймешь, что это не демоны, но ангелы, уносящие тебя в небеса[4].
Фрагмент религиозно-мистического трактата эры до Объединения,
автор неизвестен
Я шагаю вдоль разбитых улиц, а целый мир вокруг меня горит огнем. Отблески пожаров разожгли в небесах ложный рассвет, озаряя все кругом багровыми тонами под стать царящему разгрому. Руины исполинского города украшают ошметки изорванных тел. Кровопролитие столь абсолютно, столь чудовищно, что я чувствую в воздухе привкус металла.
От него мое сердце поет.
Я взлетаю в кроваво-красную ночь на столбе пламени. Мой прыжковый ранец с ревом изрыгает клубы дыма и грязный свет. Я гляжу вниз, на разрушение, что мы принесли, на бойню, что мы учинили единственно ради самой бойни. Мы с братьями низринулись с орбиты несколько часов назад. Из «Лапы ужаса» мы, порченые дети в цветах ярости и крови, выплеснулись в столицу этого мира-святыни. Город умер быстро. Смертные легионы прогнившего Империума человека — лишь смазка для наших клинков. Ибо мы — Пожиратели Миров, и мы упиваемся погибелью, которую приносим.
Я не вижу, чтобы среди руин рыскал в поисках жертвы кто-то из моих братьев, но это и к лучшему. Чем больше между нами расстояние, тем меньше вероятность, что мы примемся вымещать жажду убийства друг на друге. Наш легион давно распался, а узы братства, которые есть лишь жалкое подспорье алчбе проливать кровь, с каждым днем все истончаются.
Улицы устланы отделенными конечностями и располосованными телами. Почти все они холодны, но некоторые по-прежнему скорбно источают на ветру последние остатки тепла. Все время, пока я разглядываю мертвецов, в глубине моих глазниц нарастает зуд. Зрелище кровопролития пробуждает машину, поселившуюся в моей голове. Выплескивая мне в вены свой яд, Гвозди будто бы говорят со мной, напевают мне в уши сладкую ложь, что после очередного убийства моя жажда крови уймется, но я знаю, что это невозможно.
«…Голод, — слышу я их шепот, — жертва…»
Мое чутье улавливает движение раньше глаз.
Я обрушиваюсь на землю. Скалобетон под моими когтистыми сабатонами раскалывается сеткой трещин. С первым смертным созданием я расправляюсь выстрелом из пистолета. Тварь отчаянно вопит, пока невыносимый жар испаряет ее плоть, оставляя лишь обугленные кости. Второе животное — скорее всего, священник, судя по вычурной мантии, — бьется в судорогах, пока я потрошу его цепным топором. В воздухе разносится влажный треск, с которым я отдираю сухожилия от костей. Я держу дергающееся существо высоко над собой, пока кровь изливается из вскрытых вен. Алые струи заливают мне линзы, и я срываю шлем и подставляю лицо под кровавый водопад. Кровь переполняет мне рот, и я едва не теряю сознание от экстаза.
Заключенная во мне ярость впитывает кровавый дождь столь же жадно, как и я сам, отчего благодарные Гвозди посылают сквозь мое тело судороги наслаждения.
— Кровь… для Кровавого бога… — выдыхаю я молитвенные слова.
Горячий жизненный сок стекает по моему телу, струится меж бледных витков зарубцевавшихся ран и вдоль острых грубых черт, присущих отродьям Ангрона. Я с силой швыряю обескровленные останки на разбитую брусчатку.
Некоторые смертные молят о пощаде, пока я добавляю их жизни к счету жертв моего топора. Я спрашиваю себя, чем, по их разумению, они могут вымолить у меня пощаду. Неужели им невдомек, кто их убивает?
«Нет, — звенят Гвозди. — Они видят только силу, и волю, и ярость, и потому разбегаются, словно крысы, пред забвением, которое мы приносим. Трусы до последнего своего горячечного вздоха. Их Империум родился в крови и пламени. Будет лишь справедливо, если он так же и умрет».
На какое-то время я отдаюсь на волю Гвоздям, ныряю с головой в горячку исступленного гнева. Я не различаю лиц тех, кого расчленяю топором или сжигаю из пистолета. То единственное, чем смертные могут представлять для меня хоть какую-то ценность, с шумом расталкивают по жилам их крошечные трусливые сердца. Кровь их столь водяниста, столь насыщена слабостью, что пить ее почти унизительно.
4
Приписывается Мейстеру Экхарту, средневековому немецкому мистику, теологу и философу (ок. 1260 — ок. 1328).