Еще там есть арктическая ива —
тверда, как сталь, черна, искривлена, —
японцы бы нашли ее красивой.
Листва ее в готовку негодна.
Полей холодных дар, стальную сдобу
переварить способен только Петел
с тройным желудком в дополненье к зобу.
Когда бы Петел больше лопать мог,
он этим посадил бы под замок
последний шанс людей на выживанье:
тогда бы Петел уничтожил сразу
свою и нашу кормовую базу.
И трапезы петушии у нас
рождали смех и содроганье враз.
А Нобби эту землю полюбила
и привязалась к тундре всей душой.
В природе изобилье очень мило,
а здесь дается жизнь такой ценой!
Пайковая кладовка тундр пуста,
но есть душа у каждого куста.
К весне поближе Петел голосил,
и к маленькому солнцу ошалело
ивняк тянулся из последних сил.
Бродила Нобби по лугам и пела.
Послав на Землю черный листик ивы,
писала: это лист из рощи духа,
здесь ветер по лугам души гуляет
и сердце тихим счастьем наполняет.
Лихое было время: Гонд, спаленный
фотонотурбом, превратился в газ,
приют бегущих из долины Дорис
исчез, спиралью огненной кружась.
Ну, тут, конечно, всякий согласится,
что воздух Тундры-2 куда свежей,
а Петел обернется Синей Птицей,
хотя похож он на мешок костей.
Блаженство Нобби оценили мы,
когда у нас настало царство тьмы.
И как она сумела — просто чудо —
найти такие россыпи в пустыне,
на шарике, где так немного видов
живых существ — раз-два, да и обчелся.
Среди бараков ходит Нобби, смотрит.
Лютеют люди. Злобною толпой,
голодные как волки, за жратвой
они несутся: Петел им желанен,
хотя худой и жесткий марсианин
отнюдь не схож с провизией земной.
Она на все свое имела мненье,
считала, что не стоит осужденья
беглец, который в тундру удирал,
кого барак в два счета забывал.
И эта жизнь без всякой лакировки
казалась нам игрой кривых зеркал,
повинных в непомерной утрировке.
На взгляд же узника, который знал,
что зеркала правдиво говорят,
она страшней казалась во сто крат.
Мне любо вспоминать о человеке,
который не был никогда ленив
на состраданье людям и на жертву
(слова, давно снесенные в архив).
Когда алтарь обшарпан, окровавлен,
все думают: он божеством оставлен.
Последний раз была весна в природе,
но умерла природа в ту весну:
ворвался в Ринд с нагорья жаркий ветер
и грохотом наполнил всю страну.
Взорвалось солнце, молнии ширяли.
Еще вопили люди: «Sombra! Sombra!»[15]
Ослепшие, безумные, они
бросались к богу, жаждая прохлады,
не ведая, что бог и сам в огне
и что растерзанное вещество
карает древним пламенем Ксиномбру.
***
Зажаты исполинскими тисками,
мы в лютую годину угодили,
в поток сплошных напастей и свирепства.
Еще пытались люди устоять
за счет каких-то внутренних богатств,
да разве с исполином совладаешь?
В судьбу когда-то верили и в рок.
Но вера потеряла всякий смысл:
все драмы, судьбы все в одно слились.
Безбурный, неуклонный, всех увлек
повального бессилия поток.
Всех низвело до клеток государство,
а требовало в дань душевный лад.
Что всякий лад оно само сломало —
то государству было невдогад.
И люди, отправляясь в Тундру-2,
не знали вовсе за собой вины,
но знали: исполин неумолим,
поборы исполинские страшны,
а будущая участь их тяжка
там, в пасти цезисского рудника,
и знали о вращающемся замке,
отколь и недра рудника видны,
и Анталекс — столица той земли.
Ее землей возмездья нарекли.
***
В те годы царство божие предстало
обителью и вправду неземной,
и возносилось в небеса немало
телес, не обзаведшихся душой.