ломившейся ко мне толпы людской.
Я оказался как бы в мышеловке,
и без того израненный тоской.
Шефорк[12], жестокий деспот Аниары,
обрушил на меня насмешек град.
Суля для виду и суды, и кары,
на самом деле был он злобно рад.
Значенью своему на космоходе
мистический он придал колорит,
чтоб накрепко уверились в народе:
дорога наша — это путь в Аид.
Шефорку помогал в его стремленье
всеобщий страх пред ясностью пустот.
К ничтожеству, затем — к уничтоженью
Шефорк ведет отныне свой народ.
31
И вот над нами грянул гнев Шефорка.
Тогда в психушку мы укрылись, чтобы
тихонько отсидеться в нижнем трюме,
пока не опустеет чаша злобы.
Внизу со мной сидели корифеи —
специалисты в тензорном ученье,
а те, кто пачкал чистые идеи, —
те принимали знаки восхищенья.
Они твердили длинно и сумбурно:
в крушенье Мимы вы одни виновны,
вы собственное «я» ввели в программу —
и утешенья потекли неровно,
вы замутили мыслями своими
и ток пространств, и излученья Мимы.
Мы поклялись в невинности своей,
мы попытались объяснить словами,
без формул, непонятных для людей,
какая ясность брезжит перед нами.
Но не давался нам язык словесный,
слова от слов стремились ускользнуть,
средь ясности они играли в жмурки,
а ясность есть космическая суть.
Пытались мы, как дикарям эона[13],
в рисунках разъяснить им тезис свой.
(День духа многослоен. Время оно —
эон — нижайший, предрассветный слой.)
Деревья рисовали и растенья,
вычерчивали мы речную сеть,
надеясь простотой изображенья
нечеткость языка преодолеть.
Мы среди слов беспомощно блуждали,
от мира формул слишком удалясь,
самих себя уже не понимали
и не смогли с людьми наладить связь.
В конце концов третейский суд, который
спасал нас от вселенского суда,
дифференцировался ad absurdum[14],
и мост меж нами рухнул навсегда.
32
На логостилистический анализ
всех циклов Мимы не жалел я сил,
и тайны предо мною открывались,
и к таинству стекла я подступил.
Спустя три года после смерти Мимы
открыл я транстомический закон,
диктующий, что спад нерасторжимо
с подъемом предстоящим сопряжен.
Я чуть не спятил при таком открытье.
Я как-то сверхъестественно был рад.
И оком стал мой дух и стал пространством
в безмерности космических палат.
Нас выпустили из глухой темницы —
сидела там и женщина-пилот —
и допустили вновь в обитель Мимы.
Вся Аниара радуется, ждет.
Все шепчут, что сокровище найдется,
что Мима в нашу ночь еще вернется.
33
Загадка за разгадкой вслед ступала.
Я радовался в неурочный час.
Ключ оказался в глубине кристалла —
космически-прозрачных плотных масс.
Где Мима, где поддержка и охрана?
Мой дух ослаб, мой дух почти иссяк,
мой мозг сочится кровью, словно рана.
Лишь я к останкам Мимы сделал шаг —
померк зеркальный мир, открытый мною.
Пожарище, подумал я с тоскою,
и эта грудь — угаснувший очаг.
34
Я безымянен. Я — служитель Мимы
и называюсь просто «мимароб».
Я приносил присягу «Голдондэв».
Когда я испытания прошел,
из перфокарт мое изъяли имя.
Красавице-пилоту Изагели
определил придуманное имя
ее особый аниарский статус.
А как ее зовут на самом деле,
она шепнула мне. Но это — тайна.
От этой тайны у нее глаза
сияют неприступно и прекрасно:
таинственность бывает светоносна,
когда важнее тайна, чем краса.
Она кривую чертит; в полутьме
пять ноготков посвечивают мягко.
— Вот здесь следи за ходом мысли, — говорит, -
где от моей печали тень лежит.