Аника вошла в кухню. Генриеттина седая луковица склонилась над плитой, - тётя, близоруко щурясь, пыталась определить степень готовности гренок. Сделать это было непросто, - тётушка экономила на масле и жарила гренки несколько дней подряд в одной и той же сковороде. От такого обращения масло утрачивало прозрачность, а хлеб становился таким же черным, как и дно у сковородки. Нет, тётка отнюдь не была бедна - у нее имелся приличный банковский счет. Но старая Генриетта взяла себе за правило экономить на всем и неукоснительно это правило соблюдала.
- Доброе утро, тётя Генриетта, - сказала Аника, усаживаясь за стол. Тётушка обернулась и строго посмотрела на неё, поправив очки, соскользнувшие на кончик носа.
- Доброе утро, Аника. Выпрями спину и положи руки на стол. У фрау Глюкеншпиль был хорошо поставленный альт, временами нисходящий до баса или восходящий до сопрано, в зависимости от эмоций, которые владели тётушкой в данный момент. Чем выше поднимался голос, тем сердитее была тётушка. Сейчас ее голос колебался где-то на границе альта и контральто.
Аника вздохнула и сделала то, что ей велела тётка. Хорошие манеры - это генриеттин пунктик. Фрау Глюкеншпиль удовлетворенно кивнула, так, что очки вновь спрыгнули на кончик её носа. Затем взяла тарелку, положила на нее шипящий кусок пережаренного хлеба и протянула Анике. За все семь лет, проведенных в доме тёти Генриетты, Аника так и не могла взять в толк, зачем по субботам надо вставать в такую рань и отчего на завтрак для разнообразия нельзя приготовить, например, яичницу. Однако за это время она также хорошо усвоила и то, что с тёткой спорить бесполезно - старая дама не меняла правил. Честно говоря, Аника иногда подумывала, что уж лучше бы тётушка взяла под свою опеку очередного кота, а не ребёнка.
И все же в это утро что-то определенно шло не так, несмотря на подгоревшие гренки и бормотание телевизора. Аника пыталась понять, с чем было связано это ощущение и когда именно оно возникло. Почему-то это было важно, хотя Аника и не понимала, почему именно. Она как раз начала улавливать какую-то связь с между сугробом и своими странными ощущениями, и от чувства, что вот-вот эту связь установит, застыла с вилкой в руке и открытым ртом.
Тётя Генриетта между тем вела себя как всегда невозмутимо. Но, увидев Анику с полуотрытым ртом, она перестала жевать, пружинисто выпрямила спину, сомкнула морщинистый рот в ниточку и подняла длинный, сухой палец:
- Ешь с закрытым ртом, Аника! Сколько раз тебя учить. Вот, смотри на меня! - тётушка отрезала малюсенький кусочек хлеба, жеманно поднесла вилку ко рту и принялась энергично его пережевывать. Губы у нее при этом вовсе исчезли, а обвислые щеки бодро подрагивали.
Аника едва сдержалась, чтобы не прыснуть - так нелепо выглядела тетя Генриетта с со своими брылями и ритмично шевелящимся на макушке пучком. Чтобы не захохотать, Аника поспешно отправила в рот кусочек хлеба и начала жевать, стараясь попасть в ритм с тётей. Когда с завтраком было покончено, странное ощущение у Аники прошло, и вскоре она и думать о нем забыла.
Тем временем к госпоже Глюкеншпиль пришел ее первый ученик. За стеной обреченно брякнуло пианино, под тяжестью тётиного тела заскрипела скамья, кратко всхлипнул аккорд, и началось: «ма, ме, ми-и, мо, му-у» - тянул детский голос, уверенно не попадая в тон с пианино. «Стоп!», - взвизгивала тётя. И - всё по новой.
Тётушка Генриетта считала, что жизнь надо вести скромную и трудовую. Поэтому даже выходные у Аники оказывались заняты всевозможными делами: перемоткой генриеттиной пряжи, мытьем посуды, выбиванием вязаных ковриков и салфеточек. Кроме того, тётка заставляла Анику сортировать ноты, вытирать пыль с фарфоровых безделушек и ходить в магазин. А когда все дела были переделаны, на долю Аники выпадало разучивание дурацких пианинных пьесок типа «А мой сурок всегда со мной» или «Перепёлочка». В роли учительницы тётка была безжалостной. И это несмотря на то, что злоключения сурка и стареющая перепёлка вызывали у неё бурный поток слёз. Сентиментально хлюпая носом, Генриетта жалела перепелку, однако тут же сердито взвизгивала, стоило Анике взять не ту ноту. Но даже пианинная пытка не шла ни в какое сравнение с пыткой шитьем. К счастью старая Генриетта не пыталась учить шить Анику. Тётушка доставала свои старые блузки и юбки и бралась перешивать из них одежду для Аники. Полдня она заставляла свою воспитанницу стоять на табуретке, колола иголкой и бранилась, если Аника чуть-чуть шевелилась. Но самое страшное было даже не это, а сама одежда, которую мастерила тётка: уродливые рубашки с оборочками и бантиками, длинные юбки, жилетки с карманами и вязаные детские розовые и желтые кофточки с помпонами. Когда Генриетта не видела, Аника самозабвенно и мстительно отрывала от блузок и юбок рюши и бантики, от жилеток - карманы, а от кофточек - помпоны. Но все было напрасно - отчитав Анику и напившись валерьянки (с изрядной долей коньяка, как подозревала Аника), тётушка и не думала сдаваться. Аника тысячу раз просила тётку купить ей хотя бы одну пару джинсов, потому что в школе над ней все издеваются. Но Генриетта и слышать ничего не хотела: девочки, по ее глубочайшему убеждению, должны носить юбки и платья. В школе Аника чувствовала себя куклой с обложки журнала по вязанию. Как будто мало ей того, что она самая тощая и мелкая в классе!