Пока «молодая» молилась, то и дело осеняя себя крестным знамением, старая достала из повозки узелок и, привалившись к сосновому стволу, приступила к трапезе.
- Как вы можете есть, ма? – вскричала молодая.
- Тебе тоже сто́ит, - ответила та, отпивая из кувшина молоко, - нам еще обратно добираться. Ешь и поехали.
- Может… хотя бы дождемся?
- Если бы не твоя закисшая физиономия, я бы решила, что ты пошутила, дочь моя!
Старуха смахнула с щек хлебные крошки и сплюнула.
Больше они не говорили. Молодая окончила молитву, старая – завтрак. Стая неумело, но очень старательно заколотила крышку гроба, и обе они, взяв лошадь под уздцы, поворотили прочь. Когда скрип колес стих, а лес наполнился привычными звуками, я вышел на поляну, немедленно поддел ножом крышку и открыл гроб.
Сердце кровью обливалось при виде этого изможденного дитя. На вид ей было лет десять, и она, без сомнения, была при смерти. Глазки ее, окруженные глубокими тенями, запали, кожа на скулах натянулась и отливала синевой, крошечный носик заострился. Из него, как и из приоткрытого рта, постоянно что-то сочилось – гной, кровь и какая-то слизь, которая от дыхания время от времени вдруг надувалась радужными пузырями. При этом в груди ее, перемежаясь прерывистыми скупыми вдохами, постоянно что-то булькало и клокотало, от чего возникало непреодолимое желание прокашляться самому. Было ясно – дни ее сочтены. Да что там дни! Счет, несомненно, шел на часы или даже минуты. Но как можно было уложить в гроб еще живого человека и выбросить его в лесу?! Я оглядел гроб и понял, что это вовсе и не гроб, а просто ящик. В таких ящиках мой отец получал, переложенное соломой и опилками виски. Впрочем, я сообразил, что женщины заколотили ребенка в ящик не столько из скупости или неприязни, сколько из соображений безопасности. Они ведь явно хотели до поры скрыть «смерть» девочки, и сделав заказ у гробовщика, непременно навлекли бы на себя интерес и церкви и, в первую очередь, доктора…
Я не мог ее оставить, Преподобный Коллум. Никто не должен умирать в одиночестве! Мысленно послав проклятья на головы ее родне, я аккуратно достал ее из ящика и уложил на мягкую постилку из трав, а сам расположился рядом и принялся ждать. Решил, что, когда девочка отойдет, я унесу ее поглубже в лес и похороню. У меня была с собой библия, и я собирался даже прочесть отрывок над ее могилой. Помните, который начинается «О, заступница наша! К нам устреми Твоего милосердия взоры…». Господь простил бы меня. Надеюсь.
Минуты собирались в часы. Поднявшись над кронами деревьев, солнце начало припекать. Убаюканный стрекотанием сверчков и пением птиц, я вдруг вскинулся, не понимая, что выдернуло меня из мутной дремы. Я пригляделся к девочке, но никаких изменений не заметил и, успокоившись, снова закрыл глаза, как вдруг услышал едва различимое: «Пожалуйста… пить…»
На мгновенье я замешкался. Вода в моей фляге была из лесного ручья. Сам я несколько недель мучился животом, прежде чем привыкнуть к ней. А тут больной ребенок… Но, здраво рассудив, что лесная вода вряд ли уже чем-то навредит умирающей, я достал фляжку и полил ей губы. Она, захлебываясь, хрипя и хныкая, хватала запекшимися губами падающие капли и пила, пока вода не закончилась. Потом глаза ее закатились и мне показалось сначала, что она умерла. Но через мгновение внутри ее снова забулькало, но уже тише, спокойнее, словно вода усмирила какие-то буйные процессы у нее внутри.
Некоторое время я с сомнением осматривал свою флягу, пытаясь припомнить, касались ли губы девочки ее горлышка или… И в конце концов решил не рисковать. Вернувшись от ручья с тщательно вымытой и наполненной до краев фляжкой, я с изумлением уставился на ребенка.
Она спокойно спала, укрывшись своим стеганым «саваном». Течь из ее носика и рта прекратилась, дыхание было глубоким и ровным, а на худых скулах даже выступил легкий румянец.
До самого вечера я не сомкнул глаз, наблюдая за девочкой. Иначе как Чудом я не мог назвать ее стремительное исцеление! Девочка умирала, Отче, можете не сомневаться! И вот она с порозовевшими и даже словно округлившимися щечками сладко спит, подложив под подбородок крошечный кулачок. Я покосился на свою фляжку, но тут же откинул эти мысли - как смехотворные. Ни фляга, ни лесная вода тут не при чем! Я склонялся к мысли, что сам Господь вмешался и помог мне поправить непоправимое.