— А как же развлечение, он покажет нам фокусы?
— Молодой человек. Фокусы, развлекать. Понимаете?
— Я, я, зергут. Дас ист фантастиш, — и переключаю их внимание на аналог мясного салата, который я принёс из дальнего зала. Делаю вид, что облизываю пальцы и поглаживаю ладонью живот.
— Милая Гретта, наверное, он слишком голоден. Я слышал, что у них в России страшный голод.
— Бедное дитя, действительно он ест как дикарь. Ладно, пускай отъедается. Наверное, он скучает по дому, по своей семье. А мы напомнили ему о своих дедушке и бабушке, вот он и сел с нами.
— Бедный мальчик. Кушай, кушай. Не будем тебе мешать.
Ещё какое-то время они переговаривались, затем переключали внимание на томатные супчики с пампушками, и я мысленно переводил дыхание — ещё один ужин стыда я пережил.
Неприятность случалась, если мимо доводилось проходить Бобу. Хорошо, что я успевал держать необходимый угол обзора и вовремя замечал его шаркающую, заваливающуюся налево походку. Мне надо было создавать уже не только иллюзорную видимость разговора, но и на самом деле беседовать. Вот как я пыжился в эти напряжённые для меня секунды. Штирлиц и его последователи могли бы гордиться мной.
— Я, зергут, — заслышав шарканье, начинал я диалог в середине ужина. Случалось это весьма неожиданно для немцев, ведь они привыкли к безмолвным гримасам, привыкли, что эта «обезьянка» странно лыбится, но ест молча. А тут на тебе. Делал небольшую паузу и указывал на себя, небрежно откидываясь на стуле назад: — Иш бин матроссен. Я, я.
Последнее «да, да» я произносил как «правда, правда», словно этой фразой, что я был матросом, поведал им историю всей свой жизни, подробности которой их крайне должны были интересовать. Они удивлённо смотрели на меня, отложив пампушки в сторону, и это моё «правда — правда» было столь в тему, что у постороннего человека, могло сложиться впечатление, что мы ведем приятельскую беседу.
— Ммм, даст ист фантастиш, — я указывал вилочкой на свой десерт, словно предлагая им незамедлительно попробовать. Прикладывался к чашке чая, прежде чем они успевали отреагировать на мою бурную и столь внезапную казуально театральную речь после продолжительного молчания. И перед тем, как они успевали разразиться вопросительной тирадой на мой бенефис немецкого красноречия, салютовал им чашечкой, восклицая: «Гутен аппетит, — вкладывая в эту фразу такой смысл. — Как было приятно провести время в тёплой беседе с такими милыми людьми как вы, жаль что мы не успели ещё столько обсудить».
Клаусу и Гретте не оставалось ничего иного как вежливо ответствовать мне тем же самым:
— Гутен аппетит, — слышал я.
Я и Боб, для которого всё и затевалось, и который неспроста проходил мимо. Он определённо что-то подозревал. У него было особое чутьё на подобные ситуации, как я смог убедиться в дальнейшем. Если случалась какая-нибудь неприятность, оплошность и косяк, жди Боба, который в такие моменты незамедлительно появлялся поблизости, вылезал из кустов, вываливался из шкафа или стекал по стенкам душевой, и при этом чрезвычайно походил на сыщика, идущего по следу жареного.
Его подозрения обострились, когда другим вечером проходя мимо, он услышал диалог, похожий на услышанный вчера, как будто аудиозапись поставили на повтор.
Он остановился у нашего столика и спросил: «Алес гут?» Внутренне я затрепетал, но пенсионеры европейского союза не выдали моего невольного застольного терроризма. Возможно, общение разворачивалось по следующей схеме:
— Всё хорошо? — поинтересовался Боб.
Я прибегнул к доброжелательной улыбке, которая спасала меня прежде.
— Да всё хорошо, спасибо, — отвечала моя парочка дойчебабушки и дойдчедедушки.
— Вы уже знакомы с Алексом?
Я продолжал улыбаться, «я-я» — кнув для убедительности, будто понимаю о чём ведётся речь, заслышав своё наречённое имя. И хмыкнул, что могло означать: «Естественно, как они могут не знать кто я. Мы вообще долго тут беседуем о всяких приятностях. Они даже знают, что я был матросом».
— Алексом? Ах, да. Алекс. Такой славный юноша, ведь правда, Клаус. Только дико голодный. Их там, в России, совсем не кормят, представляете?
Чуть удовлетворённый, но продолжающий что-то подозревать, Боб отходил, я благодарно улыбался, и все оставались довольны. А через пару дней я существенно пополнил свой словарный запас, путём общения с молодыми немцами, и уже мог не опасаться подобных ситуаций. А ещё спустя какое-то время немцы поисчезали из отеля, к моему облегчительному удовольствию. Ведь приближалось восьмое, а с ним и девятое мая. День, не предвещающий для нации изобретателей машинки «Зингер» ничего хорошего.