— Я думаю, что у дяди Дейва довольно предвзятое мнение, — возразила Аня. — Все люди с той стороны гавани, которые приходят в церковь, кажутся мне очень милыми… Ах, Гилберт, какая красота!
Маяк Четырех Ветров был построен на выступающем в залив отроге красного песчаникового утеса. С одной стороны узкого входа в гавань тянулась серебряная гряда песчаных дюн, с другой — длинная дуга красных скал, нависающих над выстланными галькой бухтами. Это был берег, знавший волшебство и тайну бурь и звезд. Великое уединение можно найти на таком берегу. В лесах мы никогда не одиноки — там повсюду шепчущая, манящая, дружелюбная жизнь. Но море — могучая душа, немолчно стонущая в муках какого-то великого горя, которым она не может ни с кем поделиться и которое сокрыто в ее глубине на веки веков. Нам никогда не проникнуть в его бесконечную тайну — мы можем только бродить, зачарованные и полные благоговейного страха, по самому его краю. Леса зовут нас сотнями голосов, но у моря он только один — могучий голос, в величественной музыке которого тонут наши души. Леса похожи на людей, но море из общества архангелов.
Аня и Гилберт нашли капитана Джима на скамье возле маяка, где он доделывал великолепную, с полной оснасткой, игрушечную шхуну. Он поднялся и приветствовал их с мягкой, принужденной учтивостью, которая так гармонировала со всем его обликом.
— День сегодня был неплохой, мистрис Блайт, но уж в самом конце он показал лучшее, на что способен. Не хотите ли посидеть немного здесь, снаружи, пока еще светло. Я только что закончил эту игрушку для моего маленького внучатого племянника Джо. Он живет в Глене. Я пообещал ему сделать такую шхуну, но потом вроде как пожалел об этом, так как его мать была очень недовольна. Она боится, что Джо захочет потом стать моряком, еслия буду поощрять эти его наклонности. Но что же мне было делать, мистрис Блайт? Я обещал ему, а я считаю, что это вроде как подлость — нарушить обещание, данное ребенку. Садитесь, садитесь. Посидеть часок — это не займет много времени.
Ветер дул с берега. Он лишь рябил поверхность моря, образуя на ней длинные серебристые складки, и заставлял блестящие тени утесов, похожие на просвечивающие крылья, летать над водой. Сумерки опускали завесу фиолетовой темноты на песчаные дюны, куда слетались стаи чаек. Небо кое-где застилала шелковистая вуаль легкого тумана. Флотилии облаков стояли на якоре вдоль горизонта. Вечерняя звезда заступила на вахту над входом в гавань.
— Разве не стоит полюбоваться таким видом? — сказал капитан Джим с любовью и гордостью собственника. — Приятно и далеко от рыночной площади, не правда ли? Ни купли-продажи, ни барышей. Не нужно ни за что платить — все это море и небо совершенно даром — без денег, без цены… А скоро и луна взойдет. Мне никогда не надоедает выяснять, каким же еще может оказаться восход луны над этими скалами, морем и гаванью. Каждый раз она преподносит сюрприз.
И у них был восход луны, и они созерцали его чудо и чары в молчании тех, кому не нужно ничего ни от мира, ни друг от друга. Затем они поднялись в башню, и капитан Джим показал им маяк и объяснил его устройство. Наконец они оказались в столовой, где в открытом очаге горящий плавник[16] ткал причудливую ткань из языков пламени, окрашенных в переменчивые, неуловимые, рожденные морем цвета.
— Я устроил этот очаг сам, — заметил капитан Джим. — Правительство не обеспечивает смотрителей маяков такими предметами роскоши. Только взгляните, какие краски создает это дерево, когда горит. Если хотите, мистрис Блайт, я привезу вам тележку плавника для вашего камина… Садитесь. Я сейчас приготовлю вам чашечку чая.
Капитан подставил Ане стул, предварительно сняв с него огромного оранжевого кота и газету.
— Слезай, приятель. Твое место на диване. Надо убрать эту газету. Когда найду время, дочитаю историю, которую они печатают. Называется «Безумная любовь». Не скажу, чтобы это был мой любимый сорт художественной литературы. Я читаю, просто чтобы посмотреть, как долго авторша сможет оттягивать развязку. Это уже шестьдесят вторая глава, а свадьба, насколько я могу судить, ничуть не ближе, чем когда история только начиналась. Когда у меня бывает маленький Джо, мне приходится читать ему рассказы про пиратов. Не странно ли, что такие невинные маленькие создания, как дети, любят самые кровавые из кровавых историй?
— Совсем как наш Дэви, — вздохнула Аня. — Ему тоже подавай сказки, в которых текут реки крови.
Чай, заваренный капитаном Джимом, оказался напитком богов. Капитан был доволен как дитя Аниными комплиментами, но искусно притворялся равнодушным.
— Секрет прост — я не жалею сливок, — заметил он небрежно. Капитан Джим никогда не слышал об Оливере Уэнделле Холмсе, но явно согласился бы с афоризмом этого писателя, утверждающим, что «большие сердца не любят маленьких сливочников».
— На дорожке, ведущей к вашему маяку, мы столкнулись со странного вида человеком, — сказал Гилберт, когда они сидели за столом и пили чай. — Кто это был?
Капитан Джим усмехнулся:
— Это Маршалл Эллиот — отличный человек, но с небольшой склонностью к дурачествам. Вам, вероятно, захотелось узнать, с какой целью он превратил себя в нечто вроде диковинки, из тех что показывают публике на общедоступных выставках.
— Он современный назорей[17] или иудейский пророк, оставшийся здесь с древних времен? — спросила Аня.
— Ни то, ни другое. Политика — вот причина его причуды. Все эти Эллиоты, Крофорды и Мак-Алистеры — ярые сторонники одной или другой политической партии. Они, в зависимости от обстоятельств, родятся либералами или консерваторами и так и живут либералами или консерваторами, и умирают по-прежнему либералами или консерваторами; и что они собираются делать на небесах, где, по всей вероятности, нет никакой политики, для меня непостижимо. Маршалл Эллиот родился либералом. Я сам умеренный либерал, но во взглядах Маршалла нет никакой умеренности. Пятнадцать лет назад здесь проходила особенно ожесточенная предвыборная кампания. Маршалл боролся за победу своей партии не на жизнь, а на смерть. Он был абсолютно уверен, что либералы выиграют выборы, — до того уверен, что, выступая на одном из митингов, дал клятву не бриться и не стричься, пока либералы не придут к власти… Они не пришли тогда… и до сих пор все еще не пришли, а результат вы сами сегодня видели. Маршалл держит слово.
— А что думает об этом его жена? — поинтересовалась Аня.
— Он холостяк. Впрочем, я думаю, что даже если бы у него была жена, она не смогла бы заставить его нарушить клятву. Эти Эллиоты всегда отличались сверхупрямством. У Александра Эллиота, брата Маршалла, был пес, которого он очень ценил. Когда пес умер, Александр на полном серьезе потребовал, чтобы животину похоронили на кладбище — «вместе со всеми другими христианами», как он заявил. Ему, конечно, не позволили; тогда он похоронил пса возле кладбищенской ограды и больше никогда не переступал порог церкви. По воскресеньям он отвозил в церковь свою семью, а сам сидел у могилы пса и читал Библию все то время, пока шла церковная служба. Говорят, что перед смертью он попросил жену похоронить его рядом с псом. Она была кроткая душа, но тут уж вспылила и заявила, что она не намерена лежать в могиле рядом с какой-то шавкой, а если ему хочется, чтобы место его последнего успокоения находилось рядом с псом, а не рядом с женой, то пусть так и будет. Александр Эллиот был упрям как осел, но он любил свою жену, так что он уступил и сказал: «Ну, плевать, хорони меня, где хочешь. Но я думаю, что когда Гавриил затрубит в свою трубу, мой пес встанет из мертвых вместе со всеми нами, потому что в нем было не меньше души, чем в любом из этих треклятых Эллиотов, Крофордов и Мак-Алистеров, какие только расхаживали с самодовольным видом по этой земле». Таковы были его предсмертные слова. Что же до Маршалла, то все мы уже привыкли к нему, но тех, кто его не знает, он, должно быть, шокирует своим невероятно странным видом. Я знаю его с десятилетнего возраста — сейчас ему около пятидесяти, — и он мне нравится. Сегодня мы с ним ходили ловить треску. Это все, на что я теперь гожусь, — ловить форель и треску. Но так было не всегда — нет, далеко не всегда. У меня были другие занятия, как вы признали бы, если бы увидели мою «книгу жизни».
17
В Библии: человек, давший обет посвятить себя Богу; одним из требований к давшему обет было не бриться и не стричь волосы на голове.