– Стойте, – прервал поток Комаров, – вы так уверено говорите о невиновности Куркулева и виновности «другого», что создается впечатление, что вы знаете истинного убийцу.
– Кастрюльку помоешь и на крыльце оставишь, – заторопилась Анна Васильевна.
– Нет уж, подождите, – потребовал Комаров.
– Ой, всплеснула руками хозяйка, – да у меня молоко убежало!
Еще раз прощупав углы глазами и кинув недоверчивый взгляд на печку, она выбежала, громко хлопнув дверью.
– Выходите, – разрешил Костя печному деду, – ушла.
– Эх, грехи мои тяжкие, – застонал дед, слезая с печки, – и за что Боженька этого демона в юбке на седины мои послал!
Только сейчас Комаров хорошенько рассмотрел печного жителя. Дед был настолько дряхл, что напоминал более сказочного лешего, чем человека. Длинные седые волосы создавали единое целое с бородой, кожа на руках и щеках более напоминала тонкий древний пергамент. Но больше всего поразили Комарова глаза и валенки деда.
Глаза деда совсем не выдавали его замшелого возраста. Из под блеклой, спутанной седины, упавшей на лицо, просто бил яркий синий свет совсем молодых и плутоватых глаз. Обычно синие глаза быстро теряют краски, выцветают, словно подергиваются мутноватым туманом, а у Деда-с-печки они были совсем другие, словно сбрызнутые прохладной небесной влагой.
А валенки… Валенки просто убивали своим контрастом с глазами. Сначала Костя даже не понял. На тупых носах дедовой обувки торчало нечто неопределенное, острое, непонятное. Комаров долго рассматривал необычные украшения, не решаясь спросить деда об их назначении.
– А это ногти, – правильно понял печной житель его молчание. – Стариков тело не греет, зимой и летом приходиться валенки носить, я уж и забыл, когда в последний раз свои снимал. Вот ногти и пробили себе дорогу на волю, как ростки через асфальты. Думал сначала спилить как-нибудь, а вижу – так удобнее, валенки не спадают, вот и оставил. Тебя не очень шокирует?
Костю это настолько шокировало, что он не задался вопросом, откуда этот законсервированный дед знает слово «шокирует», только молча и неопределенно мотнул головой.
– А скажите, – задал он еще один мучивший его вопрос после того, как обрел дар речи, – когда вы говорили со своей печки «ага», вы просто так это говорили, или по делу?
– Знамо, по делу, – обиделся старик, – страсть как пустомель не люблю!
– Да откуда же вы знаете о том, что творится в Но-Пасаране?
– А от тебя. Как домой не придешь, все и выкладываешь подчистую. А я уж нализирую, да поддакиваю, когда необходимость возникает. С детства до всяких путаниц охочь. Кстати, насчет путаниц. Как пойдешь к Белокуровым, не забудь захватить бутылочку портвейна и букетец цветов какой-никакой. У нас так принято.
Глава 4
Незнание местных законов не освобождает от ответственности
Ровно через час Комаров стоял перед домом Белокуровых. Еще по дороге его несколько тревожили выразительные взгляды и перешептывания за его спиной встречных но-пасаранцев. Впрочем, знаки повышенного внимания он уже привык списывать на счет привыкания к новому участковому, поэтому не особо обращал на них внимания, а новый всплеск интереса к своей персоне объяснил интересом к взбудоражившему село преступлению.
Дом был большой, добротный, красивый. Не успел Комаров поднести руку к кнопке звонка, как дверь гостеприимно распахнулась, и на крыльцо высыпала толпа разновозрастных пестро одетых ребятишек.
– К Калерии пришел, – сказал один, пристально разглядывая Костю.
– Да не, этот к мамке, по делу, я сама слыхала, как она велела папке чистые носки надеть, – опровергла его версию сестренка.
– Вы к кому? – серьезно спросила третья, самая старшая девочка.
– К Анфисе Афанасьевне по делу, – строго сказал Костя, чувствуя себя полным идиотом с этим дурацким букетом.
– Знаем мы ваши дела, – усмехнулась девочка, выразительно глядя на букет и бутылку.
«За кого они меня принимают? – злился Комаров, – знал бы Виктор Августинович!»
Наконец за неприступной границей из детей выросла крупная фигура их мамаши. Увидев цветы, она ярко и неравномерно зарделась, глаза ее подернулись влагой, а нос моментально покраснел и распух.
– Милости просим, – попыталась низко, насколько позволял живот, поклониться она.
Робея и злясь на себя за дурацкий вид и неприятно-радушный прием, Костя переступил порог дома. В большой, ярко обставленной комнате уже был накрыт стол. В больших хрустальных салатницах горками высились национальные русские винегрет и оливье, отдельно громоздились котлеты и курятина, все свободные места заняли вазочки с разнообразными закусками. В центре, как и положено в порядочном обществе, высилась антикварная бутыль самогона.
«Ого, – подумал Костя, – я такую только в кино про неуловимых мстителей видел!»
– Усаживайтесь поудобнее, – суетилась Анфиса Афанасьевна.
– Извините, – решил взять инициативу в свои руки Комаров, но я не за тем сюда пришел, мы договаривались поговорить об интересующем меня деле.
– Как не за тем? – опустила руки хозяйка, – а букет зачем, а портвейн?
«Приду, отпилю ногти у этого злодея», – решил Костя.
А пока дед был недоступен для связи, приходилось выкручиваться самому.
– Цветы и вино из уважения, а на что вы намекаете, я не понимаю, – насупил брови Комаров.
– Ой, забавник, – расхохоталась хозяйка, – люблю остроумных мужчин! Ну, о деле – так о деле. Начинать всегда надо с неприятного.
Анфиса Афанасьевна выгнала из комнаты домочадцев, и хрумкнув прихваченным со стола огурцом, начала:
– Вы понимаете, что то, что я вам скажу – чисто конфиденциально, не для протокола, только как своему. Я неплохо отношусь к Куркулевым и мне не нравится травля, которую устроили завистники возле их имени. Люди не любят, когда кто-то хочет жить по-человечески, – горько вздохнула она, – нам вот тоже завидуют. Шутка ли, столько детей, а дом – полная чаша, всегда колбаса на завтрак, три сервиза «Мадонна» прикупили. У девочек приданое как ни у кого в Но-Пасаране, одних пледов китайских по четыре штуки.
– Можно про Куркулева? – попросил Костя.
– Ах да, конечно. Так вот, не знаю, поможет ли это делу, но у Сережки, у убитого, был роман. Роман нехороший, непорядочный, с непутевой одной местной. Бабенка эта, Ленка, настоящая шалава, а мужик у нее золотой, деньги все в дом, все в дом, а из дома – ничего. Так вот Федя этот, который муж, недавно в нетрезвом состоянии божился, что обоих порешит, если еще раз застукает. Это все знают. Я ничего не имею в виду, но и молчать не могу, видя неторжество справедливости.
– Та-а-ак, – протянул Комаров, – если вы говорите, что про роман Куроедова и Елены..?
– Федорчук, – услужливо подсказала ему Белокурова.
– Федорчук, – повторил Костя, – знали все, то почему никто даже не обмолвился об этом? Ревнивый муж – первый, на кого должно было пасть подозрение, а все в один голос твердили о Куркулеве.
– Да я же разъяснила, – всплеснула руками Анфиса Афанасьевна, – Куркулева не любят, а Федорчук – золотой мужик. Зачем же людям его засаживать? Я-то и то рассказала по-родственному, как заинтересованное лицо. Мне же важно, чтобы у зятя раскрываемость преступлений была высокая.
– Какого еще зятя? – не понял Костя.
Что-то он не помнил, чтобы кроме него в Но-Пасаране был работник милиции.
– А я вам еще не сказала? – опять зарделась пятнами Белокурова, – мы согласны.
– Да на что вы согласны? – заорал от наплыва нехорошего предчувствия Комаров.
– На ваш брак с Калерией, дети мои, – всхлипнула Анфиса Афанасьевна.
Далее все было похоже на дурной сон. Костя деликатно пытался объяснить, что и не собирался делать предложения Калерии, Белокурова кричала, что букет и портвейн – признак сватовства – видело все село, и если после этого Комаров не женится на девушке, то она будет навек опозорена, ворвавшиеся в комнату Калерия и маленький, жалкого вида человечек, по-видимому, глава семьи, пытались уладить конфликт силой и уговорами. В какой-то момент Калерии удалось зажать мать в угол. Человечек, умоляюще прижав к груди руки, взмолился тихим голосом: