Все равно мало не показалось, выходило по пять-шесть часов иняза в день! Куда там пресловутой тюремной вялости и безразличию, в сочетании с неизбежной мелкой суетой, очередями к шкафу с посудой, к котлу с кашей, вечерними лекциями и минимальной физкультурой, нагрузка твердо держалась на уровне «не продохнуть». Зато прогресс в обучении не сравнить со школьным: более-менее общаться с сокамерниками на французском я начал уже к лету, а к зиме мог похвастаться свободным английским, очень неплохим французским и вполне сносным немецким.
Ближе к новому году я всерьез начал подумывать прихватить чуток испанского, но… Перемены в советских тюрьмах, как правило, внезапны и пессимистичны. Хотя надо признать, в годовщину моего провала в прошлое вечер начинался вполне весело и беззаботно. Для начала случилась неожиданно бурная перепалка на «языке любви» между паном Феликсом, обычно чрезвычайно учтивым и опрятным польским ксендзом, умудрявшимся поддерживать в достойном состоянии свою обносившуюся сутану, и отцом Михаилом, примерно столь же скромным и аккуратным православным священником. Кто бы мог подумать, что они так разойдутся из-за предков, как оказалось, бившихся смертным боем во времена польского восстания! Весело разнимали, а потом увещевали всей камерой.
Затем провожали на волю Штерна, австрийского подданного. Еще в 1923 году он и двое товарищей заключили с одним из петербургских заводов годовой договор в качестве специалистов по лакировке кожи. Хоть условия в СССР им не понравились сразу, все ж обязательства они исполнили честно и сполна. Но продлить отношения отказались, и… всех троих посадили на Шпалерку, сказав, что выпустят, когда они подпишут новый контракт. Сдаваться строптивые иностранно-подданные не хотели, извернулись и поставили в курс австрийского консула. Он вступился, но только за двоих, а третьего, еврея по национальности, оставил выпутываться самого. Так Штерн оказался забытым в камере на целых три года! И вот теперь сокамерники, из тех куркулей, кто получали из дома передачи, собирали «иностранцу» хоть какую-то одежду взамен его старой, давно истлевшей.
А потом неожиданно, по сути уже в нерабочее время, надзиратель вызвал моего учителя:
— Эй, гражданин Кривач, давай на выход!
— Неужели и меня к «Кукушке» сегодня, — побледнел профессор, поднимаясь с лавки.
Таким нелестным именем обитатели камер звали тюремную канцеляристку, некрасивую, обычно растрепанную барышню в короткой юбке, в обязанности которой вменялось объявлять тюремные приговоры.
Вернулся профессор быстро, не прошло и четверти часа. На мои расспросы просто протянул маленькую бумажку-квиток. В слабом, чуть колеблющемся свете электролампочки я сумел прочитать:
«Петроградская коллегия Г. П. У. признала гражданина С.П. Кривач-Неманец виновным по ст. 58 п. 4, и ст. 58 п. 6 уголовного кодекса Р. С. Ф. С. Р. и постановила приговорить С.П. Кривач-Неманец к высшей мере наказания — расстрелу, с заменой 3-мя годами заключения в Соловецком лагере особого назначения».
— Начинали по шестьдесят четвертой и шестьдесят шестой, закончили по пятьдесят восьмой,[28] — пошутил он подозрительно бесцветным тоном, пока я пытался осознать смысл приговора. — Да только итог один.
— Но три года, это же совсем немного, — попробовал возразить я. — Можно сказать, амнистировали! Вы же в прекрасной форме, еще успеете на свободе погулять!
— Нет, Лешенька, — покачал головой старый чех. — Летом у меня был шанс пристроиться где-то на пересылке до холодов. А сейчас этапом, с моими больными легкими, да еще на Соловки… гарантированное убийство. Подлое, знаешь ли, не хотят своими руками дуло нагана в седой затылок толкать. Для этого у них, — он особым тоном выделил это слово, — припасены в достатке мороз, голод и шпана.
28
По УК 1922 года Статья 64 — «Организация террористических актов и сотрудничество с иностранцами», статья 66 — «Шпионаж в пользу международной буржуазии», вошли в 58-ю статью УК 1926 года (части 4 и 6).