Трехлетний срок был, в общем-то, не слишком редок для узников «библиотечной» камеры, среди которых хватало пожилых людей. Следователи с ними не торопились, так что некоторые умирали прямо в тюрьме, можно сказать от старости. К примеру, на второй день после моего перевода в общую камеру, немало меня напугав, скончался некий генерал Шильдер.[29] По словам друзей, его держали в заключении за переписку с вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Еще один старик уже несколько месяцев находился, что называется, на грани: худой как скелет на неразгибающихся ногах, голова совершенно лысая, желтая, покрытая редкими волосиками как у чудовищного птенца, ввалившийся беззубый рот, частичная потеря памяти, иногда он впадал в длительное обморочное состояние, которое внешне ничем не отличалось от смерти. Раз за разом соседи ошибались и вызывали к нему как мертвому лекпома, то есть лекарского помощника.
Грешным делом, я считал такой порядок чем-то типа неизбежного уровня революционного зверства. Просто так отпустить контру выходит не по-коммунистически, но и наказать реально не за что. Вот и дают три года «шпионской деятельности»… Отчаянно жаль, что тут не принято брать в зачет время предварительного заключения, однако все равно, три года отработки на лесоповале не казались чем-то невероятно ужасным.
Однако сам факт замены расстрела «всего-то» тремя годами здорово меня напряг:
— Неужели все настолько плохо?
— Не хотел тебя пугать раньше времени, — ответил учитель, не поднимая взгляда от пола. — Сильных, молодых — хорошо, если треть возвращается.[30] Для такого старика, как я, дорога в один конец. Уж лучше бы пуля! Но ты, — каким-то немыслимым напряжением сил он одернул себя и даже улыбнулся, — Ты молодой, за себя не переживай, вижу — хваткий парень, всегда вывернешься.
— Но как же так?! — в растерянности промямлил я. — Неужели они не понимают?!
Ничего более умного в мою голову не приходило.
— Знаешь, Алексей, — неожиданно перешел на тихий, едва уловимый шепот Кривач-Неманец, — как-то еще в двадцать третьем пришлось мне переводчиком выступать на одном интересном допросе… Тогда я еще им, то есть товарищам нашим, — он опять подчеркнул интонацией явно неприятное слово, — верил. Мне уж точно не судьба, а вот ты твердо запоминай. Есть во Франкфурте на Майне, найдешь, поди, Metzler Bank. Там снят в сейфе ящик отдельный, предъявить права на который может тот, кто назовется Oberst Ludwig Richter. Прямо так и никак иначе, буква в букву, дай, сейчас запишу, после зазубришь.
Профессор дотянулся до старой газеты и быстро вывел слова огрызком карандаша. После чего продолжил:
— Не беспокойся, документа никакого не спросят, просто порядок такой. Имени, конечно, мало будет для банкиров, так что запоминай пароль: Tatsachen gibt es nicht, nur Interpretationen.[31] Все понял?
Я только смог кивнуть в ответ, повторяя про себя кодовую фразу. Дождавшись, пока я окончательно все уложу в голову, старый чех продолжил свой рассказ:
— Не знаю, что там точно, но ценность наверняка не малая. За эти слова пятерых убили, а потом еще и мой начальник с замом друг друга перестреляли. Лишь про меня… хе-хе, забыли, идиоты краснопузые. Думал, выберусь с очередной делегацией из совдепии, пригодится, чтоб старость не в ночлежке провести. Но не судьба видать, так хоть тебе сгодится, — он легко отмел мою слабую попытку возразить. — Не спорь со старшими, не надо. Обещай только, если сможешь, отомстить… За меня тоже!
— Все, что будет в моих силах, — без всякого пафоса подтвердил я.
Деньги казались сущей мелочью на фоне еще не случившейся, невероятной, но все равно неизбежной гибели такого выдающегося человека как Кривач-Неманец.
— Ничего, — он положил руку на мое колено. — Я свое отжил. А ты себя береги. И вообще… Совсем старый стал, дурака свалял. Забудь про месть, слышишь, забудь! Сможешь добраться до Германии, проживи все, что найдешь, в свое удовольствие, а о стране Советов и думать забудь. Купи фольварк где-нибудь в Баварии, девку найди посимпатичнее, детей настрогай десяток. Вот… Вот это и будет самый лучший ответ большевикам!
— П-п-постараюсь, — пробормотал я, едва сдерживая слезы.
— А теперь давай на боковую, — резко сменил тему старый чех. — И так засиделись. Он откинулся на койке и как-то очень легко уснул. Наверно, именно так должны засыпать люди, до конца выполнившие свой долг.
Как его забрали, я самым глупым образом продрых. Хотя не думаю, что профессор на меня за это в обиде. Скорее, наоборот, он явно собирал вещи украдкой, чтоб не разбудить, знал: я бы ни за что не взял от него прощальный подарок — шикарные немецкие калоши. Мой будущий счастливый талисман.
29
В.А. Шильдер, русский генерал, кавалер 14-ти орденов, директор Пажеского корпуса, Александровского лицея. Арестован по «делу лицеистов» и умер в тюрьме в 1925 году. Всего по этому делу было арестовано около 150 человек, их них расстреляно 26, среди них сын Шильдера Михаил. Жена Шильдера А. М. Клингенберг умерла в ссылке.
30
Объективные данные о смертности в Соловецких лагерях отсутствуют. Сами узники оценивали ее в пределах 35-40%. По свидетельству генерала Зайцева, из 100 «каэров-трехлетников» первых «призывов» к моменту освобождения в 1927 году 37 умерли, 38 покалечены и лишь 25 покинули лагерь здоровыми (большинство из последних попали на «хлебные» лагерные места канцеляристов, кладовщиков, т. п.).