По дороге сюрприз — как будто случайно в том же направлении двигался мой негласный, и как выяснилось, не слишком полезный покровитель — Князь Гвидон. Не иначе шестерки подсуетились, успели доложить. Вот только что именно?
— Что лыбишься как майская роза? — поприветствовал меня у входа предводитель шпаны районного масштаба. — Топай шибче, кантовщик, пока есть куда жо..у приткнуть!
От удивления я не нашел, чем ответить. Попробуй пойми, издевается так местный «авторитет», готовится прирезать или, наоборот, шутит по-приятельски.
Пристроился Гвидон рядом, чуток помолчал для порядка, перебирая обрывки газетки в руках, упертых в колени локтями. Будто всерьез прислушивается к вопросу о создании парагвайской коммунистической партии,[188] который горячо, с матом и угрозами обсуждался в местной тусовке. Когнитивный диссонанс между ср…щими мужиками и Южной Америкой скоро заставил меня едва ли не хрюкать от сдерживаемого смеха.
Странные звуки дали хороший повод:
— Пошто заместо работы вола еб..шь?! — недовольно попенял мне Князь.
— Да как-то случайно вышло…- начал, было, оправдываться я.
— В курсе! Крепко пел за тебя залетный лягавый в конторе, — сквозь напускную суровость все же прорвалась широкая улыбка.
Я с трудом сдержал облегченный выдох:
— Да что он сделал-то?
— Бл…ть, да ты не петришь никак? — вскинул брови вверх Гвидон. — Тебя, паря, по липестрической линии толкнули, будешь теперича как весовой[189] за Красиным-электриком жить.
— Да ну, серьезно?!
— Бля буду! — заявил «авторитет», явно работая на немногочисленную, но внимательную публику. Но ты в натуре хорош, хоть и контра! Только смотри, не забурей, как в дела войдешь керосина отдакнешь[190] по чести.
— Постараюсь, вашблагородие, — неудачно попробовал отшутиться я.
— Заводной, однако, — Гвидон перешел чуть не на отеческий тон. — Смотри меж двух не останься, держи фасон. Загнешься без фарта, что я бабке твоей скажу в Питере?
— Э… Постараюсь, — промямлил я, пытаясь подобрать правильные слова.
Но авторитет уже завершил представление:
— Долго ты, как веревку проглотил! — он недовольно поморщился, поднялся, натягивая штаны, и без политесов раскланялся: — Пойду, похряпаю.[191] Бывай!
Вот как хочешь, так и понимай. Хотя определенная логика присутствует — спокойно пошептаться в лагере тупо негде, сдадут мгновенно и с потрохами. Так же выходит — матерый уголовник при всех бодро развел пошедшего в гору лоха на керосинчик, чуть польстил, припугнул, на деле же недвусмысленно обозначил интерес в стиле: «это моя корова, сам доить буду». С одной стороны для здоровья полезно, теперь арестант, потерявший теплое, наверняка дорогое место, побоится ко мне сунуться. Да и чужая шпана обойдет стороной. Только надо признать: до ужаса противно чувствовать себя парнокопытным…
Но зачем он бабку в Питере приплел? Намек на будущее сотрудничество? Эдакая рисовка перед соратничками, типа «выдумал, а этот дурак и поверил»? Пустил любопытных на ложный путь? Или просто объяснил покровительство в прошлом? Стоит ли по этому поводу ломать голову? Разумеется, нет! При таком источнике ништяков как электростанция, подготовиться к побегу сущий пустяк. Пусть катятся к чертовой матери фанатики-чекисты в обнимку с социально близкими рэкетирами-уголовниками. С хорошей едой, здоровый, не изломанный тяжелой работой… да я, шутя, уйду и от тех, и от других!
Но стоп! В лагере нельзя даже думать о побеге!
Вдруг кто-нибудь прочитает мысли?
9. Хождение по мукам.
Хельсинки, лето 1928 года
— Could I have the final straw? — с раздутой вежливостью поинтересовался я.
— Биереги твоего вирблюда, — засмеялся коренастый грузчик-швед,[192] подталкивая мне на спину последний мешок.
Нашелся же юморист на мою голову… Но грех жаловаться всерьез, лингвистическое разнообразие среди рабочих в порту Хельсинки очень удобно, а уж в «Артели русских грузчиков»[193] тем более. Пусть от славы тружеников-интеллигентов через шесть лет после основания осталось лишь название; тут порой плохонько, но говорят на трех-четырех языках. Пользуясь такой возможностью, кроме естественного русского я старался придерживаться одного лишь английского, уверяя всех о своей мечте перебраться в Штаты. Знание же немецкого и французского на всякий случай скрывал.
189
Весовой — арестант, видавший виды и пользующийся известным авторитетом, «весом», в своей среде и в глазах начальства.
192
Вплоть до конца XIX века в Хельсинки-Гельсингфорсе абсолютно преобладало шведское население. К 1890 году языковой состав — 45,6% шведский, 45,5% финский, 6% русский и 2,9% прочие.