— Тимоша… зачем убиваешься?..
— Сын… перечить стал… — простонал Тимофей и ткнулся головой в подушки.
Со скамейки отозвался Павел:
— Больше не сниму. Хочешь, батя, секи в штанах.
В безветренной синеве неба таяли белые, как пена, волокнистые облака, медленно стекая к затуманенному горизонту.
Вдали закипало море.
Дымились берега.
У обрыва сытыми боровами дремали на песке опрокинутые на бок баркасы. На железных треногах качались чугунные котлы, дышали смоляным варевом. Рыбаки суетились возле баркасов, тщательно осматривали их, конопатили щели, вбивая долотом в просветы между досок жгутовые косы рыжей пеньки. Поверх пеньки струилась кипящая смола, черным расплавленным стеклом сверкая на солнце.
Анка устало шагала по вязкому песчаному побережью, скликала рыбаков в совет. Впереди нее, приподняв плечи, в легком беге неслась Евгенушка.
— Генька, не беги.
Евгенушка повернула крошечное розовое лицо, прозвенела скороговоркой, глотая слова:
— Не могу плавать по-твоему. Привыкла бегом.
— Я тебя, рыжую, за подол буду держать.
— Не удержишь.
Анка поймала ее за руку, и они пошли рядом. Встречный ветер донес звуки бойкой песни. Плачуще вплеталась в них унылая, никому не ведомая мелодия.
Анка вслушивалась в непонятные слова.
— Богомол твой расхныкался, — засмеялась Евгенушка.
Анка дернула ее за руку:
— Не надо. Обидится.
— И что за песни поет неразумные?
— Не говорит.
— Видать, божественные. Сейчас спрошу.
Неслышно ступая по песку, подошла к трехтонному баркасу. Он стоял килем на круглых дрючьях, опираясь на боковые подпорки, готовый скатиться в воду. На носовой части лежал брюхом на борту Павел и оживлял синей краской потускневшую надпись: «Черный ворон». Анка спряталась у руля. Евгенушка приблизилась к Павлу.
— Паша!
Он поднял голову, и волосы упали ему на глаза. Стряхнул их, улыбнулся.
— Хоть бы раз по-людски спел. Непонятно, о чем ты…
— Хочешь, понятно спою?
— А ну!
Павел украдкой окинул глазами обрыв, оглянулся назад. Перевалился через борт и вполголоса запел:
Евгенушка стояла, глядя на него, щурила глаза и ловила полуоткрытым ртом струившиеся сверху слова песни. Павел качал головой, вкривь растягивал толстые губы и, затихая, бросал далеко в море тоскливый взгляд.
Забросил ногу и верхом сел на борт.
— Ну, как?
— Теперь понятно. Кто научил тебя?
— Мать. Это старинная песня крымчан.
— А кому поешь?
— Анке.
Из-за кормы выбежала Анка. Она взглянула на Павла, засмеялась. Павел поджал губы.
— Чего дуешься?.. Откуда же у меня косы? — она сорвала платок и тряхнула короткими волосами:
— Погляди.
Павел отвернулся, взял кисть и повис на борту.
— Брось, Паша. Скажи, где отец?
— Там, где вешалы, — не поднимая головы, отозвался Павел.
Девушки ушли. Павел водил по воздуху кистью и смотрел вниз. С кисти зернисто стекала краска, синей оспой въедалась в песок. Веселый Анкин смех все еще звенел в ушах Павла. «Сатана!» — хотел крикнуть ей вслед и выпрямился. Пригнувшись, между баркасами вдоль берега бежала Евгенушка, Анки не было.
«Где же она?»
Анка шла по обрыву, взмахивая платком. Вскоре ее заслонили собой вешалы. В руках Павла хрустнула кисть…
Тимофей ходил между вешалами, перебирал сети, выискивая порванные ячеи. В руках он держал пучок ниток и роговую иглицу. Если попадалась дыра, вынимал из кармана ножницы, по узлы вырезал поврежденные части, быстро делал на пальцах левой руки новые ячеи и штопал сеть. Возле суетились нанятые сухопайщики, кипятили в смоле сети, вешали их для просушки на слеги. Анка прошла мимо Тимофея, обожгла недружелюбным взглядом, бросила на ходу:
— В совет кличут.
Тимофей запустил в ячеи пальцы, сжал кулаки:
— Анка!
Та остановилась.
— Что зверюгой глядишь на меня?
У нее холодком затянулись глаза, нервно зашевелились плавники бровей.
— Я ли не помощник твоему отцу в нужде какой?
— Нитки и сорочо́к, что отцу давали, я отнесла вам. У старухи спросите.
— Зачем?
— Чтобы не быть у вас в долгу, — и быстро ушла.