Над столом еще ниже склонились головы.
— А вы, товарищ, непременно доставьте сюда сорочо́к и нитки. Без них рыбак в море не выйдет и даже хвоста от рыбы не сдаст вам, хоть и договор будет. Тайком перекупщику сплавит.
— Первыми же автомобилями, которые придут за рыбой, все будет доставлено, — заверил представитель треста.
— Ладно, если так. — Кострюков увидел на пороге Евгенушку. — Ну?
— Нет его.
— Где ж ему быть?
— Не знаю, — и тихо добавила: — Видать, позвали куда-нибудь…
Кострюков сокрушенно покачал головой.
— Помощник… Хоть в юбку наряжай его да в три шеи из совета… Зотов! Пиши! — и ткнул пальцем в стол. — «С нынешней весны объявляется запрет на самовольный лов рыбы в государственных водоемах. А потому всем рыбакам надо непременно явиться в совет для подписания договора на сдачу за деньги всего улова представителю рыбного треста. Кто пойдет супротив и не пожелает заручиться правом на лов, в море пущать не будем. Милиции и членам сельсовета строго блюсти порядок».
Кострюков внимательно просмотрел написанное, показал представителю треста. Тот кивнул головой.
— Хватит. Подробнее я буду пояснять устно.
Бумажка качнулась в воздухе, мягко легла на стол.
— Еще сорок штук таких, и жарьте по дворам. А ты, Анка, за берегом приглядывай. В море выпускать только с договорами. Воровать не дозволим, — и вышел из-за стола.
По улице прогремели дроги, послышались голоса. Хутор пробуждался. Заворочался и Григорий, перевернулся на спину. Видимо, ему приснилась гулянка; он, зевнув и уставившись полуоткрытыми глазами в стену, невнятно пробормотал:
— Глоточек один… Только глоточек… что ж вы… позабыли обо мне?
Кострюков взял его за волосы, приподнял голову.
— Нет, не забыли. На очередном партсобрании будем говорить о тебе, — и вышел во двор.
Словно веслом по голове ахнули, вышибли хмель. Шире открыл глаза, на локтях приподнялся. Возле Дарья сидит, гневом дышит на него.
— Когда за разум возьмешься, Григорий?..
Никогда не видел Дарью такой злой. Не узнал ее. Отвел глаза в сторону и ни слова в ответ. А она ниже гнет голову, сильнее обжигает дыханием.
— Стыдно тебе… А мне? А товарищам твоим каково перед людьми?
Григорий закусил губу, отвернулся…
Раннее утро полоскало улицы свежестью, бодрило людей. А Кострюкову было душно, прошибало по́том. Он снял картуз, пиджак и расстегнул ворот рубахи. Косматая голова то ложилась на плечо, то клонилась на грудь. И казалось ему, что под ним тонким льдом гнется земля, ускользает из-под ног. Люди смотрели ему вслед, переговаривались:
— Досиделся в совете, что ни голова, ни ноги не слушаются.
— Похоже на то. Видать, с тайной гулянки ковыляет.
Кострюков слышал и понимал, что говорят о нем, но не обращал внимания и ускорял шаг. Возле обрыва остановился, море глазом обнял. Внизу скучающе стояла покосившаяся родная халупа, прислушиваясь к шелесту воды.
«Не грусти. Пришел!» — хотелось крикнуть, как живому существу, махнуть картузом, но помешал долетевший знакомый кашель. Обернулся и увидел Душина на пороге крайней хижины. Он сидел на корточках, дымя цигаркой, и напряженно смотрел в полуоткрытую дверь.
Кострюков хотел окликнуть его, но Душин торопливо поднялся и скрылся за дверью.
«Прячется», — подумал Кострюков и, повернув к хижине, заглянул в открытое окно. На кровати стонала роженица, билась в судорогах. Возле хлопотали женщины, а у печи стояли Душин к муж роженицы.
— Рассыпается, — тихо сказала одна из женщин и поманила Душина к кровати.
Душин подошел к отцу, близко поднес к его лицу ребенка.
— Сын…
У рыбака радостно засияли глаза.
— Да ты завсегда сынов принимаешь. Руки золотые у тебя.
Кострюков осторожно постучал по стеклу. Увидев председателя, Душин растерялся, забегал с ребенком по комнате, не зная, куда положить его. Сунул в руки отцу, схватил аптечку и — во двор. У ворот напоролся на сердитый глаз Кострюкова, остановился. Переложил аптечку под мышку другой руки, глаза — в землю.
— Больше не буду. Бабы жалостным плачем доняли.
— Иди в совет… Работой займись.
Душин вышел на улицу и, не взглянув на Кострюкова, направился в совет.