— Погоди… В последний раз говорю, а ты хорошенько запомни: если не бросишь — прогоню. Мне нужен работник в совете, а не бабка повивальная. Ступай…
Море вздувалось закипавшим крутым варевом, шумело, косматилось и тревожно билось о берег бугристыми волнами.
Бурунился негодованием и хутор, взбудораженный новыми порядками лова. Три недели праздно шатались по улицам бронзокосцы, не выходили в море. Пили водку, без толку кричали у совета и ни с чем расходились по домам. А рыба шла густыми косяками и уходила далеко вверх, в теплые заповедные воды Дона.
Душин сидел перед раскрытой папкой и рылся в бумагах, покусывая кончик карандаша. Представитель треста вяло щелкал замком портфеля. Ссутулясь, по комнате нервно ходил Кострюков, потрясая длинными волосатыми руками.
— Рыба идет. Табунами проходит мимо, а что мы имеем?
— Пока ничего, — вздохнул представитель треста. — А что будете иметь, пожалуй, и знать не хотелось бы.
Кострюков остановился.
— Осудят?
— Премию дадут, — съязвил председатель треста. — Ведь подумать стыдно, что апрель на исходе, а план ни на один процент не выполнен. Это преступление.
— Тяжкое… — вставил Душин. Отвернувшись к окну, добавил: — Рыбаки наши и поныне сидят дома, а рыбка уходит.
— Да. За такие дела по голове не погладят… — сказал Кострюков и нахмурился. — Ну, а как же быть?
— Арестовать Белгородцева и Урина. Выселить их из хутора.
Кострюков отмахнулся:
— Нельзя. Причины нужны.
— Можно. И причины есть.
— Нет. Не могу так.
— Раскисаешь?
Кострюков промолчал. Выпрямившись, сверкнул на окно глазом. По улице шли рыбаки, шумели. Душин ткнул через плечо большим пальцем.
— Идут. И опять бунтуются.
Рыбаки приближались к совету. Впереди Егоров. Он то и дело оборачивался назад, бил себя кулаком в грудь, возвышал голос:
— Не сдавайся, ребята! Пущай рыба уходит, пущай голодать будем, но в море не выходи!
— Эх-ха-ха… — вздохнул какой-то рыбак. — Для хлебороба — земля, а для нас оно… море… Давно кличет, кормилец наш. А мы?..
— Срамота да и только, — отозвался другой. — Чего ждем?
У Егорова задрожала челюсть.
— В ярмо пожелали?
— Так сказывай, что делать?
— Кто кормить нас будет?
— Он. Егоров. Да Белгородцев с Уриным, — раздался насмешливый голос Кострюкова.
Рыбаки обернулись к совету. У раскрытого окна стоял председатель. Егоров вцепился в него глазами, даже вперед весь подался:
— Правильно! Они кормили народ и кормят. Опроси хутор. При всякой беде помогают. А вы чем похвалитесь?
— Никому чести своей не продаем.
— Дело известное, что вы только покупаете. Но мы-то не продадимся вам. Сети порвем, баркасы потопим…
— И без того перед судом будете ответ держать, — перебил его Кострюков.
Егоров шагнул к окну, вскинул голову:
— За что?
— За срыв путины.
— Сам срываешь. Зачем на берегу нас держишь?
— А договоренность с трестом… имеется?
— Сказано уже, что в ярмо не полезем.
— И мною объявлено всем, что воровать рыбу не дозволю. Не допущу! — и Кострюков захлопнул окно. Постоял в глубоком раздумьи, направился к столу, тяжело оседая на ноги. Мысли теснились в голове. Он цеплялся за них в поисках выхода, но они быстро таяли, как зажатые в горячей ладони снежинки. «Или разрешить выход? Ведь время уходит… Сорвется путина». И сказал вслух:
— Как же быть? Где же выход?
— Выход один: в море, — отозвался Душин, без нужды перебирая заготовленные для рыбаков договоры.
— Верно, Душин, сказываешь, — поддержал Панюхай, переступая порог.
За ним несмело вошли двое рыбаков. Панюхай повел носом, приблизился к председателю, поправляя на голове платок.
— Измаялись рыбаки, от безделья бесются. Спокон веков таких порядков не видывали. Эх, зря народ баламутите.
Душин дернул его за рукав, посадил рядом.
— Болтать зря тут нечего. Говори, зачем пришел. Договор подписать?
Понюхай посмотрел на него удивленно.
— На кой хрен он мне? Что ж я, чебак не курица, руками буду ловить? Вы нитку дали? Спасибо, Тимофей Николаич уважил… А дочка вернула ему, выдра окаянная. — Он закусил конец платка, другой потянул рукой, приподняв бороду, и кивнул на рыбаков: — Им-то, гляди, и надобно, а мне…
Рыбаки топтались у порога, мяли в руках картузы.
«Видать, сдаются», — подумал Кострюков и сказал вслух:
— Вы, братцы, ко мне?
Те подошли ближе, заговорили наперебой:
— Отпусти в море.
— Замучились на берегу.
— Тоска всю кровушку высосала.