Тимофей помолчал и громче:
— Ведь я батька твой…
— Знаю, — голос Павла дрогнул.
— Казак ты… или…
— Батя! Пойди к той вон круче и сигани головой вниз со своим казачеством. А мне оно без надобности, — он задрожал всем телом, словно долго стоял босыми ногами на снегу. — Ты меня учил… — он застучал зубами. — Ты меня… — и, глотая слюни, с трудом выдавил: — А теперь сына обкрадываешь?..
Егоров вступился было за Тимофея, но тот оттолкнул его:
— Не мешайся! — Качнулся к дрогам, упал на белугу, простонал: — Не дам… Не дам… Пашка… Не дам…
— Чего ты распоряжаешься! — вскипел Егоров.
— Не приставай, а то… — Павел сжал кулаки. — Сомну!
Поднял отца, отвел в сторону и тронул лошадь.
— Пашка! Куда ты?.. Пашка… Ведь ты же кровь мою… пьешь… соломинкой… — захныкал Тимофей. Он надломился в пояснице, сел на траву и поник головой.
— Кровь мою… соломинкой… кровь…
Павел обернулся, не переставая погонять лошадь.
— Нет, батя, ты мою кровь пил соломинкой. Ты. А теперь дудки. Дай и мне похозяйновать. Довольно мне штаны латать за Анку. А то — ишь, взял к себе Егорова… А я что ж, чужой тебе?
Он натянул вожжи и, посвистывая в воздухе кнутом, всеми мыслями устремился в хутор. «Пущай теперь скажет Анка, что я размазня… Вон, батьку не пожалел… И пущай знает, что я ради нее ничего не пожалею… Ишь, какое добро отнял… Пущай поглядит да знает наперед, каков я есть…» — и вслух — лошади:
— Но, но, Буланый! До хутора поскорей. Или счастью моему не рад?.. Н-но, милый…
Выгнув спину дугой, Буланый усердно копытил дорогу.
У двора Урина Павел собрал большую толпу народа. Больше всего было детей, которые по дороге липли к нему, становились на хвост белуги, кувыркались и снова бежали вдогонку. Обхаживая белугу со всех сторон и тыча в нее пальцами, рыбаки выказывали свое удивление, спрашивали, как засеклась она.
— Как надо ей было, так и засеклась, — отвечал Павел.
И только один Панюхай стоял в сторонке, нюхал воздух и с невозмутимым спокойствием говорил:
— Это еще не диковина. Не таких, чебак не курица, подсекали.
Представитель треста раскрыл ворота, впустил Павла во двор, забегал у сарая.
— Куда мы ее? — и он прикинул на глаз белугу. — Центнеров восемь, а?
Павел поспешно вынул из кармана бумагу, сунул ему в руку.
— Что это?
— Договор.
— Зачем?
— Делай отметину.
— Нет, погоди. Так нельзя. Свезем в город, взвесим, тогда.
— Вали чохом, — посоветовал кто-то.
— Ладно, — согласился Павел. — Давай на глаз.
— Не могу так. Надо указать в пометке точный вес. Не беспокойся, не обманем. Ну, ребята. Берись. Давайте в ледник ее снесем.
Панюхай усмехнулся:
— И брать нечего. Разве таких мы подсекали? Скажите, диковина какая… — и пошел со двора.
…В клубе не рыдала жалобной песней гармошка, не заливалась голосистым «страданьем», не рассыпалась веселыми переборами, от которых и у молодых, и у стариков ноги сами в пляс пускаются… Знали все, что была гармошка и не стало ее. Не стало слышно по вечерам и веселья. Клуб опустел, затих. Но сегодня со всех сторон хутора сходились к нему люди. Шли медленно рыбаки, покачивая саженными плечами, торопились любопытные женщины, бежали вперегонки ребятишки. После долгого раздумья пошел и Тимофей, сгорая от любопытства: «Какую же отметину получит сукин сын?»
Войдя в ограду, по привычке снял картуз, но не перекрестился и занес на ступеньку ногу. Словно ладаном, курился махорочным дымом шумный клуб. Люди беспокойно ерзали на скамейках, вставали, переходили с места на место, громко разговаривали.
В глубине за столом, покрытым красной материей, сидели Кострюков, Анка, Жуков и представитель треста.
К ним в одиночку подходили рыбаки, получали какие-то свертки и со смущенно-радостными лицами возвращались на место.
Тимофей оттопырил ухо, вслушался.
— Костин. Восемьдесят четыре процента выполнения плана, — громко объявил Жуков.
— Два кило сахару и четыреста граммов табаку, — подхватил представитель треста.
Анка выдавала свертки.
— Шульгин. Девяносто процентов.
— Три кило сахару, пятьсот граммов табаку, два куска мыла.
— Коваленко. Девяносто восемь процентов.
— Тысячу граммов табаку, винцараду и шестнадцать килограммов муки.
У Тимофея упала рука, он брезгливо поморщился: «Покупаем, продаем…»
Незаметно прошел немного вглубь и, увидев надпись из ярких красных букв «За большевистскую путину», остановился.
Возле скучившихся рыбаков топтался Панюхай и, кивая головой в сторону Евгенушки, беспрестанно повторял: