Минувшая зима была скупой и лютой. Рыбаки провели дурной лов. Днем и ночью ползали по льду, делали проруби, сыпали в них сети, проваливались на тонком льду ополоней, отмораживали руки и ноги, рисковали жизнью, — но рыба не шла. Все же рыбаки не покидали море, успокаивая себя надеждой, что нападут на косяк и хоть наполовину возместят потраченные труды и здоровье. Переходили с места на место, снова ставили сети и терпеливо ждали рассвета, греясь у костра. В половине марта метеорологическая станция оповестила все рыбацкие поселки о ледоходе. И вскоре рыбаки увидели засверкавшую на всю ночь макушку высокого кургана. Это горел костер — сигнал о приближающейся опасности. Они слышали изредка глухой треск и гул подо льдом, тревожились, ломали перетяги, но когда гул стихал — успокаивались, снова заводили прогонами сети под лед, садились возле костра, проклинали дурной лов и материли вдоль и поперек окоченевшее море.
Больше всех бранился Панюхай. В весеннюю, летнюю и осеннюю путины он дальше как за полтора километра от берега не выезжал. Боялся воды, не доверял морю. На льду он был немного смелее, но теперь, когда с берега просигналили о ледоходе, его обуял страх.
Рыбаки спешно собирались, запрягали лошадей. Панюхай поднял маленькое острое личико, понюхал воздух — за что и прозвали его на хуторе «Дед Панюхай», — сощурил бесцветные глаза и в испуге прошептал:
— Господи, спаси и помилуй…
— Да вы кто, рыбалки или елки-палки? Чего мордуетесь? — закричал один рыбак, тряся бородой.
— Не видишь — чего? — отозвался другой, затягивая супонь. — Беда на носу. Кличут.
— Под носом у тебя беда, а не на носу. То бабы-поганки соскучились, вот и запалили костер. Да пущай у меня борода скиснет, чтоб я на обман им дался. Не уеду, покуда сани рыбой не завалю, — и он зажал варежкой пышную бороду. Видя, что рыбаки все же собираются, подумал. «А ведь всерьез уматывают…» — и принялся было отвязывать лошадь, чтобы запрячь ее в сани.
— Может, погодим ночку? — раздался чей-то неуверенный голос. — Ветер легчает. Гляди, косяк подойдет.
— Чего глядеть! — крикнул бородач, бросая поводья. — Не один, а может, десять косяков уже подходят. Сыпь сетки, и ладно будет.
Ветер быстро стихал, погода налаживалась. Рыбаки успокоились, решили остаться и распрягли лошадей.
…В хуторе с каждым днем нарастала тревога. Две ночи жгли на кургане костер, а рыбаки не возвращались. Председатель сельсовета снарядил двух парней и послал к рыбакам с наказом — прекратить лов и вернуться домой. Но гонцы опоздали. Лед тронулся, и рыбаки были унесены бурей в море.
…Льдина ввинчивалась в жгучую крапивную темь, подхваченная бешеным Тримунтаном. Панюхай вслух прочитал молитву, закрыл лицо руками, упал на сани, громко зарыдал.
— Дитё ты мое… Дитё… И не простившись…. сгинем…
Рыбаки накинулись на него с бранью:
— Заткните ему рот кляпом… Расслюнявился, хрен старый…
— Дитё? А у нас кто, щенки, что ли?
— Чего беду накликаешь, богомол?!.. Рыбалка… — бросил кто-то с презрением.
К Панюхаю подполз молодой рыбак и, турсуча за плечи, прохрипел:
— Чего душу бередишь, страх разводишь?
— Сбрось его в море. Пущай сдохнет раньше он, а потом мы, — крикнул кто-то из темноты.
Панюхай вздрогнул, почувствовал, как у него от затылка до поясницы онемела кожа. Он вскочил, огляделся и побежал прочь. Вслед ему покатился злорадный хохот. Но вот он превратился в страшный гул, похожий на раскаты грома. Панюхая сшибло с ног и отбросило в сторону с такой силой, что у него захватило дыхание. Старик услышал, как шумно заплескалась вода, захрустел ломающийся лед, отчаянно закричали люди, и мгновенно все смолкло. На него навалилась какая-то тяжесть, придавила ко льду, и он лишился сознания…
Двенадцать суток не было никаких вестей о рыбаках. И все эти дни Анка выходила к морю, становилась у самого обрыва и подолгу смотрела в молчаливую даль. Ее зеленые глаза, похожие на морскую воду, глядели далеко и зорко, перескакивали с одной льдины на другую. Вон вдалеке — черное пятнышко, ей показалось, что оно двигается, что это живой человек. Она наклонилась над обрывом и застыла.
«Не отец ли?»
Надежда вспыхивала в тихой заводи глаз, слезы струились по щекам, прячась в уголках рта. Светло-пепельные брови, словно острые плавники краснорыбицы, то взлетали высоко на выпуклый лоб, то низко опускались на глаза. Но черное пятнышко приближалось, и глаза у Анки становились глубокими, холодными, плотно сжимались губы. Внизу, под обрывом, теснились льдины, словно рыбьи косяки собирались метать икру в заповедных водах. Они толкались одна о другую, становились ребром и хрустко ломались. Анка стояла в забытьи, смотрела вниз. Но вот она вскинула голову, обернулась. Налетевший с хутора ветер женским истошным криком хлестнул по ушам. Окинув море безнадежным взглядом, Анка побежала к хутору, путаясь в милицейской шинели. Крики летели ей навстречу от дома сельсовета. На повороте улицы столкнулась с двумя женщинами. Они вели, поддерживая, третью которая ломала руки и рвала на себе волосы. На спине у нее чайкой трепыхался белый платок с синими крапинками. Следом бежала гурьба вездесущих мальчишек.