— О любви? — заинтересованно переспросила Анканау. — Что тебе вдруг взбрело в голову говорить о любви?
— Какая ты ещё глупая! — со вздохом сказал Гаймо. — Все говорят, одна ты ничего не замечаешь.
— Кто говорит? О чём? — допытывалась Анканау.
— О нашей с тобой любви…
Анканау засмеялась.
Гаймо сразу стал серьёзным, и даже похоже было на то, что он рассердился.
— Значит, ты играешь моими чувствами… — обиженно сказал он.
Анканау продолжала смеяться. Гаймо явно говорил не своими словами, и это было так заметно, как если бы он вырядился в другую, не свою одежду.
— Перестань! — крикнул Гаймо и кинулся бежать, спотыкаясь о торчащие из-под снега обломки льдин.
Анканау бросилась за ним и быстро догнала. Схватив за руку, она остановила парня.
Гаймо повернул к ней разгоряченное лицо, приблизился к девушке и, быстро притянув её, крепко поцеловал в губы.
«Первый поцелуй», — пронеслось в мозгу у девушки, но тут же, напрягшись, она оттолкнула Гаймо, отбросив его на снег.
— Как тебе не стыдно! — крикнула она дрожащим голосом. — Как ты смеешь лезть ко мне мокрым ртом?! Разве это любовь? Противный ты!
Гаймо возился в снегу, пытаясь подняться.
Анканау поглядела на него сверху вниз заблестевшими от гнева глазами и, медленно повернувшись, пошла к себе домой.
Анканау шла, не разбирая дороги. Комок обиды стоял в горле, мешал дыханию, вызывал слезы. Анканау видела искажённое гримасой лицо Гаймо, когда он бросился её целовать. Она потерла тыльной стороной рукавицы губы.
Анканау набрела на тропку, проложенную охотниками, и пошла по ней. На снегу алели редкие пятна тюленьей крови. Впереди брела собака, сосредоточенно вынюхивая следы и хватая пропитанный кровью снег.
Поднявшись на самую высокую точку берега, Анканау оглянулась. Жалкая фигура Гаймо резко выделялась на фоне нагромождений льда и снега. Он двигался так медленно, что надо было долго смотреть, чтобы убедиться в том, что он не стоит на месте.
Что-то похожее на жалость шевельнулось в груди девушки. Может, зря она обидела Гаймо? То, что мужчина кидается в порыве любви на женщину и иногда причиняет ей боль, — кажется, это в порядке вещей. Это часто встречалось в книгах, которые она читала. Да и новые подруги не были молчаливыми, и для них не было большего удовольствия, чем делиться друг с другом своими секретами.
Должно быть, Гаймо увидел, что Анканау стоит на месте. Он прибавил шагу, и девушка, заметив это, поспешила домой.
В сенях пахло тундрой и свежим снегом. В большой, наполовину срезанной железной бочке синели обломки пресного озёрного льда. Они источали холод. Груда песцовых капканов с заиндевевшими цепями дышала космической стужей. Даже белоснежная камлейка, повешенная на стенной гвоздик, казалось, тоже излучала морозный пар.
От одного взгляда на эти вещи можно было окоченеть.
Но здесь же в сенях был человек, на которого не действовали ни пронзительная синяя стужа железа, ни морозный пар камлейки. Его голова с редколесьем жёстких волос курилась лёгким паром, пот блестел в ложбине, где шею подпирали ключицы. Он смело хватал голыми руками синюю от мороза пружинную сталь капканов, что-то подворачивал, крутил, прибивал.
Перед ним на низеньком столике были закреплены тисочки, лежали напильники, свёрла и другой слесарный инструмент.
Охотник готовился к песцовому промыслу.
Ещё на пороге зимы он развёз по своему охотничьему участку приманку — туши нерпы, моржовое мясо, рыбу. На вельботе подвёз к избушке дрова, уголь, керосин, продукты.
Анканау присела на корточки перед отцом и тихо, как бывало в детстве, попросила:
— Отец, возьми меня с собой на охоту.
Чейвын удивлённо поднял голову. Давно дочка так не говорила с ним. Он уже не надеялся услышать от неё такие слова — ведь она взрослая девушка. Но, оказывается, Анканау ещё не забыла своего детства и нет-нет да и вспоминает его.
— Ты не мальчик, Анка, — мягко возразил отец. — Промысел — трудный и почётный удел мужчин.
— Так это было давно, — тряхнув волосами, сказала дочь. — Сейчас равноправие.
— Анка, ты ещё недостаточно выросла, чтобы пользоваться полным равноправием…
— Я не об этом, я всерьёз, — перебила Анканау.
Чейвын вздохнул.
— Глупости говоришь, Анка. Охота — мужское занятие не потому, что мужчины не хотят делиться с женщиной удовольствием. Трудное это дело, даже не для всякого мужчины посильное.
— Ведь были же женщины-охотницы, — сказала Анканау.
— Это где такое было? — с любопытством спросил Чейвын.
— У древних греков даже была богиня охоты Диана.
— Так это у древних, да ещё у греков, — отмахнулся Чейвын.
— А в наших сказках? — напомнила Анканау.
— То в сказках…
Чейвын отложил в сторону починенный капкан и взялся за другой.
— Почему раньше и у нас бывали женщины-охотницы? — продолжал он рассуждать. — Потому что умирал муж-кормилец и некому было позаботиться о детях. А у тебя и мужа нет, а до детей ещё очень далеко… А когда женщина занимается мужскими делами, она теряет многое, что присуще только ей как женщине.
— Что она может потерять? — пожала плечами Анканау.
— Забыла? — усмехнулся Чейвын. — Помнишь, в сказках: у неё вырастают усы, носит она мужскую одежду и говорит «р».
— Я тоже умею говорить «р». Рыркы — вот!
Чейвын поморщился, как будто дочка провела лезвием по стеклу.
— И что тебе не сидится на одном месте? Всё было хорошо. Училась. Так нет — бросила учение. В швейной мастерской, видите ли, ей не понравилось. А теперь хочешь сбежать и из механической? Если уж хочешь мужское дело изучить — чем плохо быть механиком?
— Мне просто хочется посмотреть на твой охотничий домик. Там, наверное, неуютно, грязно… Я бы привела в порядок жильё и обратно уехала. — Анканау вплотную придвинулась к отцу и погладила обрубки пальцев на его правой руке.
— На охоте некогда думать о чистоте, — Чейвын хотел это сказать строго и веско, но ласковое прикосновение маленьких девичьих пальцев смягчило голос.
Покряхтев для порядка, он сказал:
— Попрошу Василия Ивановича, чтобы разрешил тебя взять на участок. Но помни: скакать с места на место — это нарушение дисциплины.
Прошёл не один день, прежде чем Анканау с отцом выехали на охотничий участок. Завыли первые зимние пурги. Каждое утро Кэнинымным обретал новый облик. Северному ветру не нравилось то, что творил южный. Он по-своему перестраивал сугробы, срывал крыши домов. Когда затихал один ветер, принимался трудиться другой. В новых деревянных домах круглые сутки топили печи. Пламя гудело в трубах, накалялись кирпичи, но всё же стужа находила невидимые щели и забиралась в жилище.
Чейвын обложил свой домик толстыми снежными плитами, оставив тоннели для окон и двери. Его примеру последовали другие. Теперь Кэнинымным походил на антарктический посёлок Мирный, фильм о котором недавно показывали в колхозном клубе.
Неожиданно южный ветер принёс тепло. Снег отяжелел, стал липким. Тревожно гудя моторами, в тундру ушли тракторы — опасались гололёдицы. Они тащили за собой большие катки, унизанные железными шипами, чтобы разбивать ими затвердевший наст, открывая путь оленям к мху ягелю.
Глядя на сборы трактористов, Анканау вдруг так захотелось вместе с ними, что она не удержалась и попросила отца:
— Отпусти меня в тундру.
Чейвын сердито ответил:
— Что ты, дочка! Ты как собачья вошь — блоха! Только что просилась на охотничий участок, а нынче тебе захотелось в тундру к оленям! Так жить нельзя! Человек не сухая травинка, которую ветром носит.
Когда снова ударил мороз, стих ветер и на небе заполыхало сияние, ранним утром из Кэнинымныма вышла упряжка. Чейвын запряг всех своих взрослых собак, так как груз был тяжёл, да ещё на нарте сидела Анканау, закутанная в меховой кэркэр и белую камлейку.