И вот глядел я на этот десятый пункт, листал анкету, читал вопросы, какие попадались на глаза, — и решал, как мне быть.
И врать не хочется, но и в милицию вдруг захотелось попасть, так сильно захотелось, что сила этого желания меня озадачила.
И тут-то меня и осенило: ничто в судьбе человека не бывает случайно! Не случайно капитан милиции поселился по соседству, не случайно Надежда завела разговор о серьезной работе, не случайно наутро после этого разговора попался мне не кто-нибудь, а именно он, капитан милиции Курихаров.
Воззвала ко мне, если сказать высокопарно, кровь моих предков.
Я объясню.
Мой дед по отцу Антон Петрович Каялов в призрачные для нас двадцато-тридцатые годы жил в столице нашей Родины, как было принято говорить раньше, Москве, и родился в семье прадеда, о котором я, как все мы, ничего не помню, кроме того, что он был честнейший рабочий человек. Антон Петрович тоже был честнейший человек и вполне спокойно мог стать тоже рабочим и иметь твердую зарплату и возникшие в то время государственные моральные почести в виде грамот и именных часов, но его посетила необычная идея. Он ведь не почета искал в жизни, он, чувствуя в себе природную направленность на преодоление трудностей, высматривал сферу применения этой направленности. А советская торговля в то время, едва стряхнув с себя пережитки нэпа, стала сильно приворовывать, об этом даже в газетах писали критические фельетоны. Стало уже формироваться народное мнение, загустевшее очень быстро до твердости алмаза, что все продавцы — воры. Это очень задевало Антона Петровича и однажды он сказал сам себе: вот где труднейшее место! — в торговле. Она же подрывает авторитет первого в мире социалистического государства! — с печалью думал он, читая фельетоны. Как же она не понимает этого!
И — пойти в торговлю, чтобы не воровать и не давать другим, вот какую задачу он поставил перед собой. Он выучился в торговом училище, стал квалифицированным продавцом в большом продовольственном магазине. Никто не расскажет теперь, насколько успешно он выполнял свою программу быть продавцом и при этом не воровать и не давать другим, потому что ровно через четыре дня после занятия им должности за ним приехали ночью ретроспективные коллеги капитана Курихарова и взяли, предъявив обвинение в… Впрочем, не буду врать, не знаю; не знал и мой отец, Петр Антонович, потерявший навсегда своего отца, так как он не вернулся уже из мест, куда его дели.
Мой отец, Петр Антонович, бросился в стихию еще более трудную. Видимо, честность и склонность к преодолению препятствий у нас в крови. Служа в армии в послевоенный период шестой уж год (тогда служили и дольше — некому было), он дослужился до старшины — и ему предложили остаться в армии сверхсрочно с тем, чтобы стать заведующим складом. О! — если продавец традиционно был притчей во языцех, то уж завскладом к тому времени играл роль постоянной и разрешенной фигуры осмеяния и критики в газетах, с эстрадно-сатирических подмостков, по радио и телевидению, которого, пардон, тогда не было в массовом виде, но оно появилось позже, в пору, когда завскладами цвели махровым цветом по всем пространствам страны, являясь одиозной метафорой, синекдохой и метонимией жульничества, расточительства, кумовства, взяточничества и т. п., независимо от того, были эти склады общественные, гражданские, колхозные, военные и проч. Суть везде одна — они хранили имущество общее, отчужденное, всем и никому принадлежащее (или не принадлежащее, что в данном случае одно и то же). Так вот, мой отец Петр Антонович, зная искушения будущей должности, согласился на нее не из-за выгод, а именно для того, чтобы эти искушения побороть. Мытарства его были неисчислимы, переводили его из части в часть, пытались обвинить в пьянстве, из-за чего он не мог даже в праздник выпить рюмочки пивка (врывались в квартиру — якобы в гости — командиры, обнюхивали — и понятые были наготове! — тоже в виде гостей), в разврате, из-за чего он долгое время не женился и чурался женщин напрочь, в психических аномалиях, из-за чего он не мог позволить себе даже улыбнуться, когда ему рассказывали анекдот, ибо по некоторым каналам имел информацию, что ему приготовили диагноз «вазомоторное возбуждение с истероидными проявлениями» (в армии при условии нервозной вспыльчивости ее в целом организованного быта этот диагноз любому можно прилепить). Но из огня в полымя — за неулыбчивость его вознамерились исследовать на предмет маниакально-депрессивного психоза, — и тут нагрянула проверка, во многих складах обнаружились чудовищные беспорядки, комиссию отпаивали водкой от такого потрясения неделю подряд, а потом повели ее в склад моего отца, где все было чисто, четко, каждая вещь в своей кучке, в своем штабеле и на своей полке, и, главное, в документах записано ровнехонько то, что в наличности и есть. Комиссия тут была ошарашена еще, пожалуй, сильнее, и опять пришлось ее отпаивать, это лишний раз доказывает, насколько разительно крайности воздействуют на неустойчивую натуру современного человека. Впрочем, для отца его крайность была нормой. Ни одной драной, пришедшей в негодность портянки не выбросил он без соответствующего акта и подписей должностных лиц, в то время как коллеги его тысячами погонных метров списывали под видом сгнившей портяночной ткани вельвет, тюль и даже фабричной работы лже-бухарские ковры, но особенную злобу вызывало у многих его отношение к продуктовым запасам, называемым НЗ, то есть: Неприкосновенный Запас. Неприкосновенный Запас — выражение аллегорическое. Его действительно нельзя трогать до экстренных моментов. Грубо говоря — на случай войны. Туда входят шоколад, мясные консервы, галеты, сгущенное молоко и т. п., и все это, несмотря на неприкосновенность, имеет, однако, строго ограниченные сроки хранения, по истечении которых положено продукты заменять на новые. А старые куда девать? Ясно — как Божий день слепому! — что любой завскладом данные продукты документально списывал, а фактически продавал по умеренной цене гражданскому и военному населению или преподносил в презент начальству. Отец же мой, Петр Антонович, согласно инструкции, — уничтожал. Он собственноручно выкапывал яму, вскрывал консервы мясные и молочные, вырывал из оберток шоколад, из бумажных пачек галеты, бросал все это в яму, обливал бензином и в присутствии контролирующих, специально приглашенных командиров, сжигал, — вороша палкой, пока все не дотлеет дотла, а потом закапывал яму. Он даже собакам не давал эти консервы — и это можно счесть максимализмом. Да, максимализм! Но не в консервах ведь суть, в идее — пусть не такой большой, как идея всеобщего равенства и благоденствия, всего лишь идея личной честности и примера, но — тем не менее. Характер отца моего был настолько очевидно прочен, что командиры и сослуживцы даже перестали крутить пальцами у виска, присутствуя на этих аутодафе, на огненных этих процедурах (очищение огнем, языческие, то есть близкие к природе традиции — вот где корни честности отца моего!). Слава его разошлась так далеко, что в часть, где он служил, прибыл заместитель командующего военного округа по интендантской части в чине чуть ли не генерала. Прибыл он инкогнито, переодевшись в скромную полковничью форму и якобы по линии проверки совершенствования наглядности наглядной агитации. Прибыл вечером. Никто ничего не знал. Было воскресенье, личному составу в клубе показывали фильм. И отец был там и, поскольку была комедия, смеялся от души, будучи в ней, в душе, очень веселым человеком, смеялся, пользуясь тем, что в общем ржанье его никто не услышит, не различит — и не сочтет его смех истерическим или маниакально — депрессивным. Генерал, бывший фронтовой разведчик, попавший в интендантство вследствие ранений, вошел в клуб не скрипнув, не дыша, сгустком темноты проник он в темноту зала. Но вдруг чей-то зычный голос послышался: «Товарищи офицеры!» — и тут же вспыхнул свет, повскакал офицерский состав, а за ним и солдаты, а герои фильма брошенно остались жить белесыми тенями на полотне экрана. «Сучьи дети…» — проворчал генерал, вызвал всех старших командиров и отца моего, бывшего тогда уже в чине лейтенанта, — и пошли на его склад.