Все мы любим Ленинград, все мы любим нашу ленинградскую партийную организацию как один из передовых отрядов нашей партии. В Ленинграде не должно быть прибежища для разных примазавшихся литературных проходимцев, которые хотят использовать Ленинград в своих целях. Для Ахматовой и подобных Ленин-град советский не дорог. Они хотят видеть в нем олицетворение иных общественно-политических порядков и иной идеологии. Старый Петербург, Медный Всадник, как образ этого старого Петербурга, - вот что маячит перед их глазами. А мы любим Ленинград советский, Ленинград как передовой центр советской культуры". Приведенный выше текст постановления ЦК ВКП(б) был, в частности, опубликован полностью в Москве, в журнале "Культу-ра и Жизнь", Э 6, от 20-го августа 1946-го года. Полный текст доклада А.Жданова - в том же журнале, в Э 10, от 30-го сентября 1946-го года. Но для меня было достаточно и краткого газетного сообщения о том, что поэзия Ахматовой снова запрещена к печатанью и что Ахматова исключена из Союза писателей СССР, что-бы при новой встрече с Эренбургом в гостинице на улице Бак, спросить его, что он теперь скажет об Ахматовой? Эренбург недружелюбно взглянул на меня и заявил, что он ничего не скажет, так как еще "недостаточно осведомлен".
"Эротические мотивы"! Я никогда не чувствовал их в поэзии Ахматовой. Любовь - да. О любви она писала много. Но о любви писал и Пушкин. И разве только один Пушкин? И все - по-разному.
Юрий Мандельштам (Юрий, а не Осип) говорил в своей статье "О любви" (сборник "Литературный смотр", Париж, 1939):
"Любовь меняется, ибо меняется сознание и духовное содержание человека... Любовь - не отвлеченное понятие, а живая реальность... Любовь непрерывная цепь чудес... Само возникновение любви - чудо... В любви есть неиссякаемый источник лиризма. Вероятно, поэтому любовь всегда была основной темой поэзии... Любовь - не только тема поэзии, но и ее источник...
Некоторые люди любят повторять, что не верят в любовь. Для меня это звучит так же, как если бы они заявили, что не верят в воздух, которым дышат. Ахматовские строчки:
Придумал какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле
не больше, чем раздраженная реакция утомленного психологизмом сознания. Если бы Ахматова усомнилась в существовании любви на самом деле, то не писала бы об этом стихов...
Стендаль, в бытность свою консулом в Чивитга-Веккии, предчувствуя приближение смерти, сам составил себе эпитафию: АНРИ БЕЙЛЬ. ЖИЛ, ПИСАЛ, ЛЮБИЛ. Я не знаю более достойной надгробной надписи".
Любопытно также (если этот легкомысленный термин в данном случае применим) читать ждановский "марксо-ленинский-сталинский" материалистический бред - рядом с процитированными здесь статьями Мариэтты Шагинян и Виктора Шкловского.
Впрочем, ничто не вечно под луной. В толстом московском еже-месячном журнале "Новый Мир", от 1959-го года, в статье того же Шкловского "Несколько слов о реализме у нас и на Западе", я прочел:
"Путь социалистического реализма не выдуман и не сейчас воз-ник, он путь для человечества; он неизбежен; человечество движется вперед, только осознавая себя и свою общность".
Я покинул Советский Союз летом 1924-го года, семь месяцев спустя после смерти Ленина, и с тех пор не встречал Анну Андреевну Ахматову, не переставая, однако, читать все ее вещи, которым удавалось проникнуть в печать. И вот, в последних числах июня 1961-го года, то есть - в пятилетие хрущевской "десталинизации", я получил из Москвы только что вышедший в Государственном Издательстве Художественной Литературы сборник стихотворений Анны Ахматовой, от 1909-го до 1960-го года. Благоговейно рас-крыв его, я увидел на титульном листе следующую надпись, сделанную пером, от руки:
Милому
Юрию Павловичу
Анненкову,
дружески
Ахматова.
Москва, 20 июня 1961 г.
Мне не стыдно теперь признаться: прочитав эти строки, я, несмотря на мой возраст, не мог удержать слез.
В качестве фронтисписа, в книге помещен фотографический портрет Ахматовой, снятый в сороковых годах, когда Ахматова уже вступала в пятое десятилетие своей жизни. Но этот снимок оказался до странности похожим на мой гуашный портрет: тот же взгляд, та же "незавитая челка", прикрывшая лоб, тот же поворот лица, то же скромное декольте.
Этот томик - одна из моих самых незаменимых драгоценностей.
В конце уже упомянутого предисловия "Коротко о себе" Ахматова пишет:
"Читатель этой книги увидит, что я не переставала писать стихи".
Читатель, знающий Ахматову, никогда в этом не сомневался. Он жалеет только, что в новой книге, носящей ретроспективный характер (1909 - 1960), нет ни одного стихотворения, написанного в 1923, 1925, 1926, 1928, 1930, 1932, 1933, 1935, 1937 и 1938 годах. Затем - снова пустыня: 1947, 1948, 1949, 1950, 1951, 1953, 1954, 1955 годы. Читатель жалеет также, что 1927, 1929, 1931, 1934, 1939, 1956 и 1957 годы принесли ему в этой книге всего по одному стихотворению. Читатель выражает надежду, что в ближайшем будущем поэзия Ахматовой этих "стертых" лет станет, наконец, для него доступной.
Впрочем, очень немногочисленные строки, написанные в эти годы, сумели появиться в сборнике Ахматовой "Реквием", выпущенном Товариществом Зарубежных Писателей (Мюнхен, 1963).
Для меня - "Реквием" А.Ахматовой - возрождение ее укрытой поэзии.
5 июня 1965 года на мою долю выпал счастливый случай присутствовать, в амфитеатре Оксфордского университета, на торжественной церемонии присуждения Анне Ахматовой звания доктора honoris causa. Кроме Ахматовой, таким же дипломом были одно-временно награждены английский поэт Сигфрид Бассин, английский прозаик Жофрей Кейнс и итальянский профессор, флорен-тинец Джианфранко Контини, специалист по Данте.
Трудно сказать, кого было больше среди переполнившей зал публики: людей зрелого возраста или молодежи, в большинстве, вероятно, студенческой.
Появление Ахматовой, облаченной в классическую "докторскую" тогу, вызвало единодушные аплодисменты, превратившиеся в подлинную овацию после официального доклада о заслугах русской поэтессы.