С другой стороны, для меня важно даже не искренность ее рассказа, а ответ на вопрос, для чего она это делает. Какова цель того, чтобы самой составить собственное жизнеописание? Только для того, чтобы облегчить жизнь будущим биографам? Или, если отталкиваться от идеи Андрея, она творит свой будущий великий посмертный миф?
«…В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была теткой моего деда Эразма Ивановича Стогова. Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселенные туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее.
Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход. Этот Ахмат, как известно, был чингисидом.
Одна из княжон Ахматовых – Прасковья Егоровна – в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна – моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было девять лет, и в честь ее меня назвали Анной. Из ее фероньерки сделали несколько перстней с бриллиантами и одно с изумрудом, а ее наперсток я не могла надеть, хотя у меня были тонкие пальцы…»
И опять тот же вопрос. Что это – просто рассказ о собственных предках или еще один кусочек собственного мифа? Я склонялась ко второму, хотя понимала, что пока у меня нет никаких доказательств, только интуиция. Впрочем, интуиция ли? Может быть, дело скорее в опыте: если вспомнить моих прежних пациентов и просто знакомых деятелей культуры – они практически все были склонны к такому же мифотворчеству. Их предки непременно были князьями (вот уж чего вроде бы трудно ожидать от советских деятелей культуры, но факт остается фактом), героями Наполеоновских или Кавказских войн, крепостными актерами Шереметева, а если простыми крестьянами, то обязательно участниками Пугачевского бунта и героями Гражданской, воевавшими рядом с самим Чапаевым.
Исключение, пожалуй, было только одно – знаменитая «дочь небогатого нефтепромышленника», которой не надо ничего придумывать о предках, потому что она сама безо всяких усилий стала легендой уже при жизни. Кстати, вот с кем надо поговорить, ведь они давние подруги. Может, хоть она убедит Ахматову, что я ей не враг и со мной можно быть хоть немного более искренней. С другой стороны, дает ли мне право давнее и не слишком близкое знакомство…
Мои размышления прервал телефонный звонок. Все-таки у того, что Андрей уступал мне кабинет, был один недостаток – звонили в основном ему, а отвечать приходилось мне.
– Квартира Никитиных, – сказала я.
– Здравствуйте, Танечка.
Я от неожиданности даже не сразу поверила, что мне не послышалось.
– Здравствуйте, Фаина Георгиевна. Богатой будете – я только что вас вспоминала.
Сказала и тут же сообразила, что перепутала приметы, богатым будешь – если тебя не узнали. К счастью, она не стала насмешничать по этому поводу, а только рассмеялась своим необыкновенным смехом, от которого по спине бежали приятные мурашки.
– Богатой я уже не буду. Да и что мне делать с деньгами, ума не приложу. Ненавижу их, хотя точно знаю: страшны не деньги, а безденежье.
– Фаина Георгиевна, вы, как всегда, гениальны. За вами нужно с записной книжкой ходить. Муж недавно рассказывал…
Она прервала меня:
– Он ведь у вас журналист? Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.
Я расхохоталась и жестами показала заглянувшему в кабинет Андрею, что это мне звонят. А она тем временем перешла к делу.
– Танечка, давно я вас не видела. Кажется, с тех пор, как вы доказали мне, что у меня мания величия.
– Я этого не говорила! – в очередной раз попыталась откреститься я, хоть и знала, что ее не переспорить, она так и будет до конца жизни припоминать мне эту неудачную попытку объяснить на конкретном примере, что такое мания величия.
– Вот приходите ко мне в гости, поговорим об этом за чашкой чая, – заявила она и безапелляционно добавила, что ждет меня завтра в десять утра.
К счастью, завтра было воскресенье, а то ведь с нее сталось бы назначить встречу и на рабочий день. Что поделаешь, у артистов свое видение мира, а у гениальных – тем более.
Я положила трубку и задумалась. Звонок не был случайным, это несомненно. Не могла лучшая подруга Ахматовой случайно позвонить мне именно сейчас, таких совпадений не бывает.
Но зачем я ей нужна? Хочет выяснить, что именно мне поручено? Не исключено, я ведь знаю, какие легенды ходят о нашем отделении. Сама слышала, что, дескать, все наши врачи-психиатры работают на НКВД… точнее, МВД, его ведь недавно переименовали. Впрочем, дело не в названии, все равно все знают, что новое МВД – это все то же старое НКВД.
К тому же, если мне самой пришло в голову, что мне хотят поручить что-нибудь страшное, это наверняка подумали и другие. Пожалуй, прежде чем дальше разговаривать с Ахматовой, мне надо побольше узнать о том, в чем ее обвиняют. Тогда можно будет хотя бы примерно догадаться, хотят ее уничтожить или просто решили хорошенько припугнуть.
– Андрюша, – я заглянула в спальню, – дай мне какую-нибудь газету с докладом товарища Жданова. Желательно с самим докладом, а не пересказом.
– У меня есть кое-что получше. – Он покопался в своем портфеле и вынул тонкую папку. – Держи.
Там оказались несколько подшитых страниц под заголовком «Из сокращенной и обобщенной стенограммы докладов т. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде».
– Разослали в редакции, чтобы мы знали, на что опираться и что цитировать, – пояснил Андрей в ответ на мой вопросительный взгляд.
– Спасибо! Что бы я без тебя делала.
Он, разумеется, не мог упустить такой момент и тут же спросил:
– Может, все-таки дашь почитать, что там твоя пациентка рассказывает?
– Может, и дам, – согласилась я, вспоминая гладкий рассказ Ахматовой о ее жизни. Пока там на самом деле скрывать нечего, можно не беспокоиться о врачебной этике. – Когда секретарь стенограмму расшифрует. Если у меня не отберут все материалы, конечно.
Андрей довольно ухмыльнулся и вернулся к работе.
– Ловлю на слове.
Из сокращенной и обобщенной стенограммы докладов т. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде.
Перехожу к вопросу о литературном «творчестве» Анны Ахматовой. Ее произведения за последнее время появляются в ленинградских журналах в порядке «расширенного воспроизводства». Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо сейчас стал переиздавать произведения Мережковского, Вячеслава Иванова, Михаила Кузмина, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т. д. и т. п., т. е. всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве. <…>
Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у нее – это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Чувство обреченности – чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, – мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой – таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры, «добрых старых екатерининских времен». Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой.