— Мне хотелось бы подражать ему.
Она пыталась покраснеть, оттолкнула руку принца, которую все еще держала, и отодвинулась в глубину дивана.
— Не говорите этого, — сказала она, потупив глаза. — Вы заставите меня жалеть, что я желала вашего присутствия, а я думала, что вы так благоразумны!
— Я слишком благоразумен, — отвечал Гастон, который, не находясь уже под огнем взглядов, нагонявших на него такую робость, несколько ободрился и начал спрашивать себя, не пора ли исполнить совет кузена Монморанси, храбро потушить свечу и с помощью темноты очертя голову броситься в битву.
Но лакомка до любви недостаточно еще насладилась пиршеством, чтобы желать кончить его так скоро. Она подняла глаза на свое лакомое кушанье, что тотчас заставило молодого принца оробеть, и сказала ему чопорно:
— Благоразумие никогда не бывает излишним, и жалеть о нем — значит грешить.
Потом тотчас, чтобы глотком меда заставить забыть горечь этих слов, слишком отзывавшихся будущей кармелиткой, она прибавила тоном нежного упрека:
— Посмотрите, однако, какое я имела к вам доверие! Я не хотела верить всем ужасам, какие говорили о вас около меня; если бы я поверила им хоть на одну минуту, я старалась бы даже не смотреть на вас. Но как предполагать, чтобы в такой молодости, с таким чистосердечным лицом, с таким робким и обольстительным видом, вы таили уже в душе все злодейства страшного негодяя?
Невинный юноша, хотя польщенный до глубины души, думал, что он должен защититься от преступлений, которых он, конечно, не совершал.
— В каких же злодействах меня обвиняют, герцогиня? — спросил он.
— В том, что вы хотите идти по следам великого Беарнца, то есть хотите любить или, по крайней мере, волочиться в одно время за всеми женщинами.
— Я?
— Не волочились ли вы уже за принцессой Марией Мантуйской, дочерью герцога Неверского?
— Уверяю вас, нет, герцогиня.
— Право?
С этим словом, произнесенным бархатистым голосом и тоном искусно взволнованным, герцогиня де Комбалэ опять взяла руку принца, пожала ее и придвинулась на средину дивана.
— О! Это истинная правда, герцогиня! — возразил молодой принц, опять разгорячаясь.
— А за принцессой Медичи, вашей кузиной? Будьте откровенны, принц. В этом вы не можете отпираться. Видели, как вы ее целовали в один вечер в передней королевы-матери.
Это была ложь, и герцогиня де Комбалэ, сейчас выдумавшая это, знала это лучше всех. Но ханжи выдумывают так хорошо то, что считают для себя необходимым, и лгут так удивительно! Гастон опять возмутился и возразил со всем жаром оклеветанной невинности:
— Черт побери! Это несправедливо, герцогиня.
— Вы ее не целовали?
— Клянусь вам!
— Ни ее и никого другого?
— Ни ее и никого.
Гастон не считал девиц Неве, которых целовал каждый вечер. Герцогиня де Комбалэ радостно вздрогнула, и так сильно, что чуть не свалилась с дивана, и, чтобы не упасть, ухватилась за шею принца. Гастон, не видя глаз герцогини, так его пугавших, по той простой причине, что она зажмурилась, перестал трусить и запечатлел продолжительный поцелуй на губах герцогини, а госпожа де Комбалэ, раскрыв глаза, спустилась с дивана на пол и сказала странным тоном упрека:
— А, принц! Вы не первый поцелуй даете таким образом.
Тут Гастон вспомнил совет Монморанси. Он бросился к подсвечнику и задул огонь…
Довольно давно уже глубокое молчание царствовало в гостиной. Вдруг в ушах Гастона раздался голос, который произвел на него действие трубы Страшного суда. Голос этот, подавляемый страхом или осторожностью, произнес только одно страшное слово:
— Дядюшка!
Гастон вскочил, точно его укусила змея.
— Кардинал! — прошептал он.
Вдали у входа в первую оранжерею виднелся длинный силуэт Ришелье. Он шел потупив голову, погрузившись в мысли. Свеча, которую он нес в правой руке, освещала его сбоку, и огонь играл черными отблесками на широких складках его длинной красной сутаны, потому что кардинал, возвратясь из ночной экспедиции, переоделся в свою обыкновенную одежду. Принц, при первом взгляде на кардинала, не останавливался проститься с его племянницей; он бросился во вторую оранжерею и, не оглядываясь, проворно пробирался мимо тропических растений, широкие листья которых должны были, как он думал, спрятать его, он шел ощупью, и гораздо удачнее, чем надеялся сам, пробрался сначала в коридор, а потом к двери, которая вела на улицу Гарансьер. Но там он должен был остановиться. Он буквально попал в засаду, которую сам себе расставил по недостатку веры в свое мужество. Дверь была заперта снаружи, и ключ был в кармане Монморанси.