— Именно ужасное. Я наложу на тебя муку Тантала. Как только ты выставишь себя напоказ, толпа молодых и пылких вельмож будет наперерыв увиваться около тебя.
— Я надеюсь, дядюшка, и до сих пор не вижу ничего ужасного.
— Подожди. Среди этой толпы невозможно, чтобы твое сердечко, такое чувствительное, не отличило двух-трех, которые могут заставить его забиться при их приближении.
— Может быть.
— Это верно. Ну, вот в чем заключается ужасная сторона твоего положения, племянница: твое сердечко должно подавлять всякое биение, сильное и слабое, ты должна оставаться добродетельнее всех римских Лукреций. Понимаешь ли?
— Разве вы думаете, дядюшка, что мне так трудно оставаться добродетельной? — спросила герцогиня, улыбаясь и сердясь.
— Хорошо, хорошо, я знаю, что должен думать об этом, — сказал кардинал с иронической улыбкой. — Все твои уверения не убедят меня.
— Какие ужасы говорите вы, дядюшка! Неужели вы не доверяете моей добродетели?
— Нисколько. Но я верю твоему уму и твоим интересам. Слушай меня хорошенько. Прежде весталок, позволивших потухнуть священному огню, сжигали живыми. Ты же, если позволишь зажечься твоему огню, сожжена не будешь; это было бы жестоко, но даю тебе честное слово, что твоя наклонность к религиозной жизни воротится к тебе очень скоро и что я найду для тебя монастырь, где ты будешь иметь время погасить твой огонь.
Тон кардинала опять переменился. Он сделался сух, язвителен и запечатлен непреодолимой твердостью. Надо было быть глухим и слепым, чтобы не понять неумолимую угрозу, заключавшуюся в этих простых словах, произнесенных таким тоном. Герцогиня не была ни слепа, ни глуха. Она задрожала всеми членами при слове «монастырь», и, как ни тягостна показалась ей требуемая жертва, она не колеблясь покорилась жестокой необходимости.
— Хорошо, дядюшка, я буду благоразумна, обещаю вам.
И так как она, скорее из страха, чем по желанию, имела твердое намерение сдержать свое обещание, у нее навернулись слезы на глазах.
— Хорошо, — сказал Ришелье, читавший в эту минуту в ее мыслях как в книге, — так как я уверен, что ты своего обещания не нарушишь, я тебя награжу, сообщив тебе часть моих планов и объяснив, зачем я налагаю на тебя такое строгое условие. Но это политика, политика ришельевская, твой рот должен сейчас забыть, что услышат твои уши.
— Будьте уверены в моей скромности, дядюшка. Мои выгоды ручаются вам за это.
— Да, на них-то я и полагаюсь. Ну, предположи, что очень может казаться вероятным, так как она замужем уже десять лет, предположи, что Анна Австрийская всегда останется бесплодна, а король, который чахнет, вдруг умрет; что сделается тогда с твоим дядей и с тобою?
— Понимаю, дядюшка.
— Кардинала Ришелье постыдно отошлют в Рим, а герцогиня де Комбалэ кончит жизнь в монастыре.
— И вы нашли способ отразить этот ужасный удар?
— Да.
Он наклонился к уху молодой женщины, как будто, несмотря на уединение, в каком они находились, боялся, чтобы слова его не были услышаны кем-нибудь другим, кроме нее.
— Для того чтобы новый король не мог преждевременной смертью лишить меня власти, если он умрет бездетным, я дам ему жену.
— Боже мой! — вскричала герцогиня, почти испугавшись открывавшейся перед нею перспективы. — Кажется, я понимаю!
— Да, ты понимаешь. Этою женою, которую я дам тому, кто теперь не король, будешь ты.
— Но, стало быть, вы мне говорите целый час о брате короля?
— О нем.
— О Гастоне Орлеанском, герцоге Анжуйском?
— Именно.
Пурпурный румянец покрыл лицо герцогини де Комбалэ при воспоминании о том, что произошло час тому назад между нею и Гастоном на том самом диване, где она так спокойно разговаривала с кардиналом о политике. Кардинал увидел этот румянец, но приписал его весьма естественному волнению, какое подобное предложение могло внушить женщине такой честолюбивой, как его племянница.
— Ну что же? — спросил он.
— Ваше предложение так великолепно, что поверить ему невозможно. Согласится ли на этот брак королева-мать?
— Королева-мать! — отвечал кардинал, приподняв свои густые брови, закрывавшие его взгляд, сверкавший мыслями. — Королева-мать отжила свое время. Она, в награду за оказанные услуги, дала мне вход в совет, но я сам сумел сделаться кардиналом и министром, то есть более могущественным, чем была она сама, королева и регентша. Я буду ей покровительствовать, если она останется послушна, но пусть она остережется преграждать мне путь. Да она этого и не посмеет.