Избрание герцогини Анны Верховным Тайным Советом, скоро став известным, вызвало в Москве необычайное движение. Случайное обстоятельство придало ему не местное только московское, но и общерусское значение. На тот самый день 19 января, когда умер император, назначена была его свадьба с княжной Долгорукой. Вслед за полками с их генералами и офицерами в Москву в ожидании придворных празднеств наехало множество провинциального дворянства. Собравшись на свадьбу и попав на похороны, дворяне очутились в водовороте политической борьбы. Замысел верховников сначала встречен был в обществе глухим ропотом. Современник, зорко следивший за тогдашними событиями, и принимавший в них деятельное участие против верховников, архиепископ новгородский Феофан Прокопович живо рисует в своей записке ход движения. «Жалостное везде по городу видение стало и слышание; куда не придешь, только горестные нарекания на осьмиличных оных затейщиков; все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие». Съехавшиеся в Москве дворяне разбивались на кружки, собирались по ночам и вели оживленные толки против верховников; Феофан насчитывал до 500 человек, захваченных агитационной горячкой. Вожаки, «знатнейшие из шляхетства», составили оппозиционный союз, в котором боролись два мнения: сторонники одного, «дерзкого», думали внезапно напасть на верховников с оружием в руках и перебить их всех, если они не захотят отстать от своих умыслов; приверженцы другого мнению, «кроткого», хотели явиться в Верховный Тайный Совет и заявить, что не дело немногих состав государства переделывать и вести такое дело тайном от других, даже от правительствующих особ: «неприятно то и смрадно пахнет». Но Феофан проведал что энергия оппозиции с каждым днем «знатно простывала» от внутреннего разлада; слабейшая част её, консервативная, хотела во что бы то ни стало сохранить старое прарородительское самодержавие; сильнейшая и либеральная сочувствовала предприятию верховников, но была лично раздражена против них за то, что их «в дружество свое не призвали». Однако и в этой либеральной части иноземные послы не замечали единомыслия. «Здесь, — писал из Москвы секретарь французского посольства Маньян, — на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента». Прусский посол Мардефельд писал своему двору, что вообще все русские, т. е. дворяне, желают свободы, только не могут сговориться насчет её меры и степени ограничения абсолютизма. «Партий бесчисленное множество, — писал в январе испанский посол де-Лириа, — и хотя пока всё спокойно, но пожалуй может произойти какая нибудь вспышка». Прежде всего, разумеется, обратились к Западу — как там? Глаза разбегались по тамошним конституциям, как по красивым вещем в ювелирном магазине, — одна другой лучше — и недоумевали, которую выбрать. Все заняты теперь мыслью о новом образе правления, читаем в депешах иноземных послов: планы вельмож и мелкого дворянства разнообразны до бесконечности; все в нерешительности, какой образ правления избрать для России: одни хотят ограничить власть государя правами парламента как в Англии, другие — как в Швеции, третьи хотят устроить избирательное правление, как в Польше; наконец, четвертые желают аристократической республики без монарха. При отсутствии политического глазомера, при непривычке измерять политические расстояния, так недалеко казалось от пыточного застенка до английского парламента. Но при таком разброде мнений перед глазами всех стояло пугало, заставлявшее несогласных теснее жаться друг к другу: это фавор, болезнь распущенной и неопрятной власти. Испытав возвышение Долгоруких, писали послы, русские бояться могущества временщиков и думают, что при абсолютном царе всегда найдется фаворит, который будет управлять ими и жезлом и пырком, и швырком, как делали при покойном Петре II Долгорукие. Значит дворянство не было против идеи ограничения власти, как предохранительного средства от временщиков. Но его возмущал замысел верховников, как олигархическая затея, грозившая заменить власть одного лица произволом стольких тиранов, сколько членов в Верховном Тайном Совете. По выражению историка и публициста екатерининского времени кн. Щербатова, верховники из себя самых «вместо одного, толпу государей сочинили». Так же смотрели на дело в 1730 году. В одной записке, которая ходила тогда по рукам в форме письма кому-то в Москву от лица среднего шляхетства, читаем: «Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтобы быть у нас республике; я зело в том сомнителен: Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно». Брожение достигло крайней степени, когда на торжественном заседании Верховного Тайного Совета 2 февраля Сенату, Синоду, генералитету, президентам коллегий и прочим штатским чинам прочитали подписанные Анной кондиции и будто бы её письмо, разумеется заранее заготовленное от её имени в Москве, в котором, соглашаясь на свое избрание, она заявляла, что «для пользы российского государства и ко удовольствованию верных подданных» написала и подписала, какими способами она то правление вести хощет. Обязательства, поставленные Анне непременным условием её избрания, оказались теперь её добровольной жертвой на благо государства. Это шитое белыми нитками коварство привело собрание в крайнее изумление. По изобразительном описании Феофана Прокоповича, все опустили уши, как бедные ослики, перешептывались, а с негодованием откликнуться никто не смел. Самые верховные господа тоже тихо друг к другу пошептывали и, остро глазами посматривая, притворялись, будто и они удивлены, такой неожиданностью. Один князь Д. М. Головин часто похаркивал и выкрикивал, «до сытости» повторяя на разные лады: вот де как милостива государыня; Бог ее подвинул к сему писанию; отселе счастливая и цветущая будет Россия. Но как все упорно молчали, он с укором заговорил: «Что же никто слова не промолвит? Извольте сказать, кто что думает, хоть впрочем и сказать-то нечего, а только благодарить государыню». Наконец кто-то из кучи таким голосом и с большой запинкой промолвил: «Не ведаю и весьма дивлюсь, отчего на мысль пришло государыне так писать». Но этот робкий голос не нашел отзвука. Заготовили и предложили подписать протокол заседания, в котором значилось: выслушав присланные императрицей письмо и пункты, все согласно объявили, «что той Её Величества милостью весьма довольны и подписуемся своими руками». Тут уже и бедные ослики потеряли терпение и отказались подписаться, заявив, что сделают это через день. Все словно вдруг постарели, «дряхлы и задумчиво ходили», рассказывает Феофан. Слишком уж сильно ударили по холопьему чувству; никто не ожидал, что так жестоко скрутят императрицу. Верховников спрашивали, как же то правление впредь быть имеет. Вместо того, чтобы заявить, что ответ на этот вопрос уже дан самой Анной в письме и пунктах и что воля её не подлежит пересмотру, Голицын предоставил присутствующим написать об этом проект от себе и подать на другой день. Этим он вскрыл плохо вскрываемые карты. Доселе дело носило как будто корректный вид. Верховный Тайный Совет, фактически оставшися единственным органом верховного управления, избрал на безнаследный престол царевну Анну; все высшие чины до бригадира, считавшиеся должностными представителями народа, «всего отечества лицо на себе являющими», по выражению Прокоповича, единогласно одобрили выбор Совета. Нежданная, не оказавшаяся желанная избранница по праву великодушия принесла на пользу отечества уцелевшие после Петра I обноски предковского самодержавия и в подписанных собственноручно пунктах указала, какими способами хочет она повести свое правление. Милостивый дар не рассматривают как покупный товар, а просто приемлют с подобающим благодарением. А Голицын бросил этот дар на обсуждение высших чинов вплоть «до бригадира» и гем обнаружил, что кондиции — не великодушный дар императрицы народу, а её закулисная сделка с верховниками. Пьеса ставилась на шаткие подноски: в обстановке поддельной законности разыгрывалась простенькая неподдельная придворная плутня. Притом дело о регулировании личной верховной власти запутывалось, расплываясь в общий пересмотр государственных учреждений. Вынужденное или неосторожное предложение Голицына вызвало бурный отклик: началась горячка мнений, записок, устных заявлений о новом образе правления, которыми все чины до полковн