Пока шляхетство в своих проектах спешило заявить свои сословные желания, князь Д. Голицын вырабатывал и обсуждал с Верховным Тайным Советом план настоящей конституции. По этому плану императрица распоряжается только своим двором. Верховная власть принадлежит Верховному Тайному Совету в составе десяти или двенадцати членов из знатнейших фамилий; в этом совете императрице уделено только два голоса; совет начальствует над всеми войсками: всё по примеру шведского государственного совета во время его борьбы с сеймовым дворянством в 1719–20 гг. Под Советом действуют у Голицына еще три учреждения: 1) Сенат из 36 членов, предварительно обсуждающий все дела, решаемые Советом; 2) шляхетская камера из 200 членов по выбору шляхетства охраняет права сословия от посягательства со стороны Верховного Совета, и 3) Палата городских представителей заведует торговыми и промышленными делами и оберегает интересы простого народа. И так знатнейшие фамилии правят, а шляхетские представители наравне с купеческими обороняются и обороняют народ от этого правления. Этот план не тушил пожара, а только подливал боярское масло в дворянский огонь. Старый Дон-Кихот отпетого московского дворянства в виду надвигавшейся из Митавы своей избранницы пошел наконец на уступки, решился немного приотворить двери ревниво замыкаемого верховного управления и даже допустить нечто похожее на представительство народных интересов, идея которого была так трудна для сознания господствующих классов. Еще шире захватывает он интересы общественных классов в составленной им форме присяге императрице. Он и здесь упрямо стоит на аристократическом составе и на монополии законодательной власти Верховного Тайного Совета, но расточает важные льготы и преимущества духовенству, купечеству, особенно знатному шляхетству и сулит всему дворянству то, о чём оно не осмеливалось просить в своих проектах: полную свободу от обязательной службы с правом поступать добровольно во флот, армию и даже в гвардию прямо офицерами. Эта своего рода партия сословных вольностей шляхетства венчалась обещанием, особенно для него желанным — дворовых людей и крестьян ни к каким делам не допускать. Петровскому крестьянину Посошкову и целому ряду административных и финансовых деятелей, выведенных Петром Великим из боярской дворни, произносилось политическое отлучение.
Политическая драма князя Голицына, «плохо срепетованная и еще хуже разыгранная», быстро дошла до эпилога. Раздор в правительственных кругах и настроение гвардии ободрили противников ограничения, доселе таившихся или притворно примыкавших к оппозиции. Составилась особая партия или «другая кампания», по выражению Феофана, столь же сделанного состава, как и прочие: в нее вошли родственники императрицы и их друзья, обиженные сановники, как князь Черкавский, Трубецкой, которых Верховный Тайный Совет не пустил в свой состав; к ним примкнули люди нерешительные или равнодушные. Тут ожил и Остерман: всё время он сидел дома больной, совсем собрался умирать, причастился и чуть ли не соборовался, но теперь встал вдохновителем новой компании. Отношения, интересы и лица выяснились и немудрено было согласить компанейщиков, уверив их, что от самодержавной императрицы они скорее добьются желаемого, чем от самовластного Верховного Совета, сенаторов утешил восстановлением Сената в значении верховного правления, генералитет и гвардейцев избавлением от команды верховников, всех упразднением Верховного Тайного Совета. Колоколом партии был Феофан Прокопович: он измучился, звоня по всей Москве о тиранстве, претерпеваемом от верховников государыней, которую стерегущий ее дракон В. Л, Долгорукий довел до того, что она «насилу дышет». Владыка сам испугался успеха своей пастырской проповеди, заметив, что многие, ею распаленные, «нечто весьма страшное умышляют». Подъезжая в Москве, Анна сразу почувствовала под собою твердую почву, подготовленную конспиративной агитацией слывшего безбожником немца и первоприсутствующего в Св. Синоде русского архиерея, и смело стала во главе заговора против самой себя, против своего честного митавского слова. В подмосковном Всесвятском вопреки пунктам она объявила себя подполковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов, собственноручно угостив их водкой, что было принято с величайшем восторгом. Еще до приезда Анны гвардейские офицеры открыто говорили, что скорее согласятся быть рабами одного тирана, чем многих. Анна торжественно въехала в Москву 15 февраля, и в тот же день высокие чины в Успенском соборе присягали просто государыне, не самодержице, да «отечеству» — и только. Не замечая интриги, зароившейся вокруг Анны, сторонники Верховного Тайного Совета ликовали, рассказывали, что наконец — таки настало прямое, порядочное правление; императрице назначают 100 тысяч рублей в год и больше ни копейки, ни последней табакерки из казны без позволения Совета, да и то под расписку; чуть-что, хоть в малом что нарушит данное ей положение — сейчас обратно в свою Курляндию; и что она сделана государыней, и не только на первое время помазка по губам. Но верховники уже не верили в удачу своего дела и по слухам будто бы сами предлагали Анне самодержавие. И вот 25 февраля сот восемь сенаторов, генералов и дворян в большой дворцовой зале подали Анне прошение образовать комиссию для пересмотра проектов представленных Верховному Тайному Совету, чтобы установить форму правления, угодную всему народу. Императрица призывалась стать посредницей в своем собственном деле между верховниками и противниками. Один из верховников предложил Анне, согласно кондициям, предварительно обсудить прошение вместе с Верховным Тайным Советом; но Анна, еще раз нарушая слово, тут же подписала бумага. Верховники остолбенели, Но вдруг поднялся невообразимый шум: это гвардейские офицеры, уже надлежаще настроенные, с другими дворянами принялись кричать в перебой: «Не хотим, чтобы государыне предписывали законы, она должна быть самодержицей, как были все прежние государи». Анна пыталась унять крикунов, а они на колена перед ней с исступленной отповедью о своей верноподданнической службе и с заключительным возгласом: «Прикажите, и мы принесем к Вашим ногам головы Ваших злодеев». В тот же день после обеденного стола у императрицы, к которому приглашены были и верховники, дворянство подало Анне другую просьбу с 150 подписями, в которой «всепокорнейшие рабы» всеподданнейше приносили и всепокорно просили всемилостивейше принять самодержавство своих славных и достохвальных предков, а присланные от Верховного Тайного Совета и ею подписанные пункты уничтожить. «Как, — с притворным удивления простодушного неведения спросила Анна: — разве эти пункты не были составлены по желанию всего народа?» — Нет, был ответ. — «Так ты меня обманул, князь Василий Лукич», — сказала Анна Долгорукому. Она велела принести подписанные ею в Митаве пункты и тут же при всех разорвала их. Всё время верховники, по выражению одного иноземного посла, не пикнули, а то бы офицеры гвардии побросали их в окно. А первого марта по всем соборам и церквам «паки» присягали уже самодержавной императрице: верноподданнической совестью помыкали и налево, и направо с благословения духовенства. Так кончилась десятидневная конституционно-аристократическая русская монархия XVIII века, сооруженная четырех-недельным временным правлением Верховного Тайного Совета. Но восстановляя самодержавие, дворянство не отказывалось от участия в управлении; в той же послеобеденной петиции 25 февраля оно просило, упразднив Верховный Тайный Совет, возвратить прежнее значение Сенату из 21 члена, предоставить шляхетству выбирать баллотированием сенаторов, коллежских президентов и даже губернаторов и согласно дообеденной челобитной установить форму правления для предбудущего времени. Если бы это ходатайство было уважено, центральное и губернское управление составилось бы из выборных агентов дворянства в роде екатерининских капитан-исправников. Российская империя не стала «сестрицей Польши и Швеции», как надеялся Фик; зато рядом с республикански-шляхетской Польшей стала Россия самодержавно-шляхетская. Движение, во главе которого стал Голицын, ровно ничего не дало для народной свободы.