То, от чего Анна отрекается, как бы умирает для нее, перестает существовать. В самом начале романа, прощаясь с Долли, Анна, как бы между прочим, говорит: «У каждого есть в душе свои skeletons»[31]. И этих «тайн», этих skeletons в ее душе становилось все больше и больше.
Время от времени то, что уже «умерло для нее», воскресало и «давило на сердце». Но она продолжала свою роковую «борьбу за существование», принимала «условия борьбы». Нет таких жертв, которые бы она не принесла ради осуществления того, что было для нее «невозможною, ужасною и тем более обворожительной мечтою счастья».
Вступая в эту борьбу, Анна должна была отбросить чувство сострадания, иначе она никак не могла достигнуть своей цели. Но оказалось, что, преодолев это чувство, она не может установить и настоящих отношений с Вронским. Единственный упрек, который она высказывает ему, состоит в том, что он «не жалеет» ее. «По нашему сознанию сострадание и любовь есть одно и то же», — отмечал Толстой (62, 272).
И вот что странно: осуществление самых страстных желаний, требующих стольких жертв и такого решительного пренебрежения мнением окружающих, не приносит счастья ни ей, ни Вронскому. «Вронский между тем, — пишет Толстой, — несмотря на полное осуществление того, чего он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастья, которую он ожидал».
Это же чувство испытывала и Анна Каренина. У Вронского были свои skeletons. В том числе и воспоминания о Кити, которую он принес в жертву своему новому «роковому» чувству. Анна и Вронский с удивлением замечают свое отражение в чуждых им образах. Вронский сопровождает иностранного принца в его поездке по России. Принц был увлечен новизной впечатлений и искал все новых и новых страстей. И Вронский вдруг с удивлением и стыдом начинает узнавать себя в этом принце. «Глупая говядина! — думает Вронский. — Неужели я такой?» Конечно, он был «не такой», но что-то в нем напоминает этого «принца», каждое желание которого было для окружающих «законом».
Подобно тому как Вронский узнает себя в глупом принце, Анна узнает себя в детях, которые тянутся к «грязному мороженому». «Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают наверное, — думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженика, который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца лицо. — Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого».
То чувство «голода», которое испытывают Анна и Вронский, как будто ничем нельзя утолить. «Ты не поверишь, — говорит Анна при встрече с Долли в Воздвиженском, — я как голодный, которому вдруг поставили полный обед, и он не знает, за что взяться…»
О Вронском Толстой пишет почти то же самое: «И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины».
Из этого неутолимого чувства голода, из этой погони за новыми и новыми чувствами должны были возникнуть и усталость и отвращение. «Я знаю свои аппетиты», — вспоминает Анна французскую пословицу.
Чувствам своих героев Толстой часто придает форму физических ощущений. Так Анна вдруг замечает, что самый вид «полного обеда» ей становится противен. «Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла».
Отдавшись на волю своих страстей и желаний, Анна и Вронский постепенно перестают понимать друг друга. На улице некий господин раскланялся с Анной Карениной. «Он думал, что он меня знает, — заметила Анна. — Он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю».
Некогда светские дамы завидовали Анне, им надоело, что ее «называют справедливою». Теперь она становится «несправедливой» по отношению ко всем: к Каренину, к Вронскому, к самой себе. Внутренний мир ее болезненно искажается. В ее чувствах было что-то захватывающее, требующее усилия. И вдруг «винт свинтился…».
И произошло это, как считает Толстой, вовсе не потому, что «светские дамы» бросили в нее «комки грязи», и не только потому, что она оказалась «выставленной у позорного столба». Внешние условия, которыми она смело пренебрегала, конечно, имели свое влияние на нее и на Вронского. Они тоже «давили на сердце».
Но для Толстого первостепенное значение имела собственная логика страстей в истории души человеческой. «Пожар среди ночи» разгорался постепенно. Блеск его был «невеселый».